Если позволяла погода, она выходила во двор, устраивалась на скамейке, на которой любили проводить время женщины ее семьи, и часами вывязывала швейной иглой скатерти и салфетки. Проголодавшись, откладывала в сторону рукоделие, уходила в сад и, сорвав какой-нибудь плод или же собрав пучок зелени, неряшливо ела, подтирая залосненным рукавом уголки рта. Устав от вязания, сидела, ссутулившись и вперившись бесцельным взглядом куда-то в пространство, скатывала грязь с немытой шеи и растирала катышки в пальцах.

Если Сусанне надоедало играть в гляделки с домом отшельников, она переключала свое внимание на Безымянную и наблюдала за ней. Сумасшедшая не коробила ее и не пугала. Она не испытывала к ней ничего, кроме живого детского интереса. Сусанна была слишком мала, чтобы различить ясное от двусмысленного, а обыденное – от неприглядного. Мир ее заселяли одинаково страдающие, израненные существа, и других она просто не знала. Мать часто рвало кровью, и, чтобы как-то унять жжение в горле, она, морщась, глотала ложку-другую подсолнечного масла. С годами она стала сильно прихрамывать, потому старалась не передвигаться и держала все необходимое на расстоянии вытянутой руки. Сусанна несколько раз на дню выносила за ней горшок и, опорожнив его, тщательно мыла из шланга, из которого поливали огород. Отец надрывался на работе, еле сводя концы с концами. Разговоров о новом жилье он больше не заводил, да и мать ничего уже не ждала – каждый из них доживал свой горький век, смирившись с тем, что просвета никогда уже не будет. Младший брат, счастье и отдохновение души, рос тихим и ласковым, болезненно привязанным к Сусанне ребенком. Но до шести лет он не говорил, ограничиваясь жестами и односложными словами, чем безмерно расстраивал сестру. Тетки превратились в две прозрачные печальные тени, спали, ели, дышали почти в унисон. Изредка, если этого не видела бабушка, они принимались ронять слезы, но спроси у них, что именно они оплакивают, они не смогли бы объяснить. В их поведении была некая закономерность, которую Сусанна приметила не сразу, а приметив – много раз убеждалась в правдивости своих наблюдений. Инициатором любого действия всегда была младшая тетка, а старшая слепо повторяла за ней. Когда младшая, обедая, тянулась за новым куском хлеба, старшая делала то же самое, если даже не доела предыдущего куска. Если младшая направлялась к нужнику, старшая следовала за ней и терпеливо ждала под дверью, а потом, справившись со своими делами, торопилась за сестрой, чтобы успеть ополоснуть руки до того, как та отойдет от рукомойника. Проснувшись раньше младшей, она не выходила до той поры, пока не скрипнет дверь ее комнаты. Сусанна как-то заглянула к ней – старшая тетка сидела на стуле, сложив на коленях руки, и сосредоточенно ждала. Кровать была аккуратно застелена, форточка распахнута, край простенькой шторы, поддетый сквозняком, то поднимался вверх, то ложился на ее плечо, но тетушка не шевелилась. При виде племянницы она слабо улыбнулась и подозвала ее рукой. «Пойдем?» – спросила Сусанна, подставив лоб для поцелуя. Но та покачала головой – ты иди, я потом. Младшая тетка поведения старшей не замечала или же замечала, но ничего странного в нем не видела, потому попытки разорвать это замкнутое на себе существование не предпринимала. Да и как она могла это сделать, если обе сестры выросли в болезненной зависимости от властной матери и другой жизни просто не знали…

Дни маленькой Сусанны превратились в бесконечный созерцательный процесс. Она часами наблюдала этот диковинный, почти босховский мир, не ощущая его откровенной неприглядности и не стараясь придумать ему оправдания.

Ночи же ее были наполнены леденящими душу шепотами и звуками, от которых невозможно было загородиться или спастись. Спустя годы они обернутся самым большим ее кошмаром – любой посторонний шум будет выбивать ее из колеи. А пока она засыпает почти под утро, дождавшись, когда умолкает бабушка. Сон ее беспокоен и недолог и обрывается шумной возней, которую еще засветло поднимает во дворе неугомонная домашняя птица.

Сусанне было семь лет, когда ее отдали в первый класс новой, возведенной из оранжевого туфа трехэтажной школы, до которой нужно было добираться целых полчаса по незнакомому ей городку. Она проходила всю дорогу, вертя шеей и радостно глазея по сторонам. Для ребенка, никогда прежде не покидавшего пределы крохотного отростка Садовой улицы, подобное путешествие каждый раз оборачивалось целым праздником, посещением огромного волшебного края, о существовании которого она всегда смутно догадывалась и теперь наконец-то убедилась. Все в этом неизведанном мире: мощенные брусчаткой узкие улочки, впряженные в телеги задумчивые мулы, мохнатые ослики, глядящие печальными глазами, не поделившие какую-то ерунду соседки, исступленно ругающиеся через забор, дымящие в трубки старики, визгливые дети, бородатые смуглые мужчины – радовало и наполняло ее жизнь новым, прекрасным смыслом. Сусанна предавалась привычному созерцательному процессу с особым рвением и тщательностью, собирая новые впечатления, словно красивые камушки, чтобы потом, уже дома, подолгу их вспоминать и разглядывать.

Однако если к наблюдению за этим прекрасным миром она была готова, то сосуществовать с ним не умела. Школа для нее обернулась огромным испытанием. Со многими привычными для сверстников предметами она там столкнулась впервые: книжки, чернильницы, перьевые ручки, карандаши и точилки, карты, плакаты, мел, которым нужно было писать на доске. Старинный скрипучий граммофон, заведенный на уроке музыки учительницей, умилил ее до слез – она не понимала, как из этого странного предмета можно выудить мелодию. Пронзительный школьный звонок, раздающийся внезапно, ужасно ее пугал – она могла от неожиданности вскрикнуть или даже подскочить за партой, доводя до визгливого хохота одноклассников. Она не знала игр, в которые они играли, не имела представления, как с ними себя вести, не понимала их шуток и не умела ответить впопад на вопрос. Ощущая свою беспомощность, она запиналась, наливалась слезами, замыкалась в себе. Почуяв ее беззащитность, дети стали нещадно третировать ее, подтрунивали и вертели пальцем у виска, а она не знала даже, как поступать, потому что не умела за себя постоять. Ее дергали за косы и пачкали чернилами платье, подставляли ножку, вырывали из рук матерчатую сумку, в которой она носила школьные принадлежности, дразнили чудачкой и бестолковщиной. Она возвращалась домой, ложилась лицом в подушку и не дышала до упора. Жаловаться было некому – отец задерживался в колхозе допоздна или вовсе не приходил – в сезон уборки урожая они работали сутками, мать постоянно болела, тетки были беспомощны, брат мал. А бабушка была последним человеком, к которому Сусанна обратилась бы за помощью. Вдоволь наревевшись, она переодевалась в домашнее, отмывала по возможности от пятен школьное платье, заново заплетала косы и, пообедав, садилась делать уроки. Учеба ей давалась с удивительной легкостью, по всем предметам она получала круглые пятерки, тетрадки содержала в идеальной чистоте – ни помарок, ни чернильных пятен. Дождавшись, когда бабушка уснет, она мгновенно проваливалась в сон, чтобы, проснувшись от привычного клекота индюшек и наскоро позавтракав, отправиться изучать большой прекрасный мир. Привычное наблюдение мира успокаивало и утешало ее, однако всякий раз, приближаясь к школе, она невольно замедляла шаг и съеживалась от страха – впереди были непростые безрадостные часы, и нужно было их как-то пережить.