Моя ревность поутихла, когда мне стало очевидно, что она не обращает внимания на Чарли. Она игнорировала и Гилберта тоже, но по-другому. Она знала о страсти Гилберта и вела с ним мучительную игру, держа его на расстоянии. Что касается Чарли, то если она и знала о его существовании, то, похоже, это не имело никакого значения.

Обед завершился, импозантный шестидесятидвухлетний Уильям Рэндольф Херст похлопал в ладоши и энергично пропищал: «Хорошо, те, кто хочет отправиться на экскурсию по ранчо, за мной!» Сан-Симеон, официально называемый La Casa Grande был ненароком причислен своим господином к «ранчо».

Его стремление показать нам дом я сочла весьма привлекательным, и все, что мы видели, казалось мне невероятным. Восемь гостей — Гарбо, д-р Милликен, Чарли, я и администраторы Херста с женами — отправились на персональную экскурсию, и никто из нас не пытался выглядеть пресыщенным, так как это было бы просто смешно.

М-р Херст вплотную приступил к обустройству своей империи только за три года до этого — к 1949 году он ухнул туда тридцать миллионов долларов — но даже теперь, казалось, все предусмотрено; со всего света сюда доставляли сокровища живописи, скульптуры и архитектуры. В интерьерах огромных зданий были представлены образцы всех мыслимых культур. М-р Херст повел нас в здание, которое преимущественно занимал он сам, и мы поднялись на третий этаж в библиотеку в лифте, который, кстати, когда-то находился в одной католической церкви в Европе. Эта библиотека насчитывала тысячи прекрасных старинных книг, многие из которых, будучи первыми изданиями, по его признанию, были самым ценным его достоянием. Ни одна из книг не застрахована, добавил он шепотом, так как никакие деньги не способны восполнить потерю.

Нас проводили через десяток из пятидесяти трех спален в основном здании, каждая из которых была уникальна. М-р Херст показал нам множество великолепных гобеленов и обратил внимание на один — свое последнее приобретение. «Я заплатил за него сто тысяч, но трудно судить, какова его истинная стоимость, — сказал он. — На днях я собираюсь оценить его». Нас повели в главную столовую, которая славилась своим массивным золотым жезлом из Ирландии и потолком XVI века из Италии. Мы увидели гигантскую кухню, где почти каждым блюдом заведовал отдельный шеф-повар, и гигантские морозильные комнаты, где тысячами висели тушки пернатых, по большей части выращенных и умерщвленных здесь же. Нам показали и собственную спальню м-ра Херста. «Эта кровать принадлежала кардиналу Ришелье, — сказал он с улыбкой, — но я сделал для нее современный матрас». Мы видели систему междугородной телефонной связи, соединяющей все его издательские центры, что позволяло мгновенно связаться с любым из сотрудников.

Потом мы осмотрели сады, необъятный зоопарк, частный аэропорт, стадо баранов, конюшню, — словом, все. Нам показали плавательный бассейн. «Он построен из греческой колоннады и отделан мозаикой. Он стоит сто тысяч, — сообщил м-р Херст и обратил наше внимание на летний домик: — Алебастровая тарелка ручной работы, которую вы видите над этой группой колонн, привезена из Италии из дворца Доры. А теперь я покажу вам еще один бассейн».

Чарли, уже слегка обалдевший, пошутил: «Два бассейна? А второй для чего — ополаскиваться?»

Второй был гигантский. «Этот стоит миллион долларов, — объяснил м-р Херст — Над ним более двух лет трудились итальянские художники. Видите лазуритовые мозаики?»

Чарли, голодное дитя лондонских трущоб, почтительно присвистнул.

Некоторые из нас провели оставшуюся часть дня возле бассейна — естественно, того, что стоил миллион долларов. Я думала — пожалуй, почти злорадно, — о том, насколько лучше я смотрелась в купальном костюме, чем Грета Гарбо. Это было жестоко с моей стороны, но я завидовала ее великолепной красоте, и у меня не было иных козырей, кроме хорошей фигуры. Она разговаривала тихо и, видимо, серьезно с Джоном Гилбертом, который, несомненно, боготворил ее, и, казалось, испытывала неловкость оттого, что ее широкие плечи и массивные ноги были открыты.

Чарли и Мэрион по-прежнему сторонились друг друга. Он был поглощен разговором с д-ром Милликеном, а она оживленно болтала то с одним, то с другим по паре минут и ни с кем конкретно. Наконец, она подсела ко мне и сказала: «У нас не было возможности поговорить друг с другом, не так ли?»

Оглянувшись украдкой, она достала из пляжной сумки, висевшей на плече, металлическую флягу и бумажный стаканчик. Она налила в стаканчик бесцветную жидкость и подмигнула мне. «Шампанское, — призналась она. — Для меня это материнское молоко. Обожаю. У. Р.[7] убил бы меня, если бы увидел. Он в своем кабинете, работает. Но ты же не настучишь на меня?»

Я покачала головой. Она предложила стаканчик мне, и я снова замотала головой. Ухмыльнувшись, она выпила украдкой и убрала все обратно.

— Да, кстати о материнском молоке, ты же мать? — заметила она со своим обезоруживающим заиканием. — В тот вечер, когда мы встретились в «Амбассадоре», я не могла поверить, что ты ждешь ребенка. Ты выглядела потрясающе. Ты знаешь, я ведь завидовала тебе! Я думала, что я царица бала, а потом появилась ты и присвоила мою корону.

А ты присвоила моего мужа, хотела сказать я. Но не стала, поскольку эта женщина, которую я знала так мало, была слишком мила и дружелюбна, чтобы сердиться на нее. Пола Негри — вот та выводила меня из равновесия. А Мэрион была такая открытая, не агрессивная и симпатичная, что я, пожалуй, не очень расстроилась бы, если бы она в тот же момент призналась мне, что они с Чарли были любовниками.

— Как мило, что вы говорите это мне, мисс Дэвис. На самом деле я…

— О, называй меня Мэрион, — прервала она меня. — Давай будем друзьями, хорошо?

— Конечно.

— Я встречаю здесь столько чванливых людей, что просто приятно встретиться с нормальным человеком. Конечно, я не всех их не терплю, — она усмехнулась. — У. Р. воплощенное чванство, а я без ума от него. И твой Чарли — тоже из этих, а я его тоже обожаю.

Поспешно, но не оправдываясь, она пояснила свои слова.

— Ты понимаешь, я не имею в виду ничего такого. Я имею в виду, что он хороший друг.

Она снова оглянулась и глотнула еще.

— Нет, мне не следует называть твоего мужчину чванливым. Ты ведь любишь его, как сумасшедшая. Я же вижу.

Мне становилось все приятнее и приятнее с ней общаться.

— Ты права, я люблю его, — сказала я. — Но я не слепая. Он бывает ужасно официальным, когда стремится к этому.

— Правда? Ты знаешь, чего я никак не могу понять в Чарли? Когда ты меньше всего ожидаешь от него, когда он важничает дальше некуда — он может ввести тебя в заблуждение, а потом вдруг все переиграет и начнет с неподражаемым юмором смеяться над собой. Ты замечала?

— Да, — солгала я. Я редко замечала, чтобы Чарли, самый смешной человек в мире, обращал свой юмор на самого себя.