— Простите, неверно выразился. Я очень надеюсь, что речь идет о годах. И… мне обязательно нужно будет побеседовать с этой ведьмой… как, простите, ее зовут?

— Анастасия, — вынужден был ответить Ежи.

— А… по батюшке?

— Она не представилась.

— И род, к которому она принадлежит…

— Мне не известен, — говорить о ведьме с этим вот столичным хлыщом, который сиял и поблескивал, и кажется, не постеснялся корсет затянуть, ибо осанка его была куда более прямою, чем Ежи запомнилось, желания не было.

Тихо хмыкнул Анатоль из своего угла.

— И откуда она появилась вы тоже, полагаю, не знаете… скорее всего, дикая… — это мастер Дурбин добавил тихо и с немалым воодушевлением.

Дикая.

Ежи готов был свой форменный камзол сожрать, если оно не так.

— Что ж… надеюсь, она не откажется просветить меня…

— Господа, — Козелкович поднялся с места. — Надеюсь, вы поймете, но… я должен проведать дочь.

И вышел.

…я не сдурела, я вообще такая.

Чистосердечное признание некоей заневестившейся девицы при близком знакомстве с потенциальным супругом.

Антошка Савушкин был человеком в высшей степени серьезным, а что в года свои еще семьею не обзавелся, так исключительно по причине этой вот серьезности.

Ну и еще из-за бедности, конечно.

И матушкиного дурного нрава. То ей одна девка не хороша, то другая. Сестры, само собою, не желают братца женатым видеть. Кто ж тогда работать станет?

Правда, и без жены Антошка работал не сказать, чтобы много. Но не из лени, отнюдь, из-за той же серьезности и основательного к любому делу подхода, который люди иные отчего-то понимать не желали. Вот взять хотя бы купчишку, который Антошку нанял лабазы стеречь. Оно-то вроде и просто, сиди да стереги, но… а как быть, если вдруг лихой человек сунется?

Или пожар приключится?

Или мышей нашествие, которые, всяк знает, нашествовать горазды особенно под полную луну да ведьмино слово. Еще те твари. И что, Антошке за дела ихние отвечать? Или вот, вода в реке подниматься начнет… или…

Купец, сперва головою кивавши, после реки хмуриться начал, а там и вовсе рукой махнул. На Антошку.

Глупый человек.

Умный-то все обстоятельства учел бы… а этот… маменька крик подняла, дескать, Антошка бездельник. Сестры стенать начали, что с ним-то они точно замуж не выйдут, потому как из приданого у них — по курице, рушнику да братцу никчемушному.

Бабы, что с них взять.

От горя Антошка и отправился в корчму, где давно уж облюбовал себе уголок, вроде как работать, ибо был грамотен, благо, батюшка еще в те далекие годы Антошкиной юности оказался в достаточно мере черствым и стойким, а потому грамоту вколотил ремнем, через задницу. Все надеялся, что Антошка в люди выбьется.

Он бы и рад…

Сидит вот в уголочке с бумагою да пером, да чернильницею старой, в которой чернила давно бы сменить, но для того грошиков пару надобно. Где ж их взять-то? Сидит и ждет, не случится ли кому нужды жалобу составить.

Или там челобитную.

Донос еще можно. Доносы составлять Антошка страсть до чего любил. И получались они у него хорошие, душевности немалой. Но нынешний день, начавшийся печально, столь же печально и продолжился. Сперва дядька Тимофей, на Антошку глянувши, головою покачал пренеодобрительнейше, после и вовсе велел Аленке, что при корчме подвизалась подавальщицею, квасу за так не давать.

Пришлось пить воду.

И ждать.

Долго ждать… от тоски и скуки даже о жизни размышлялось с трудом, через силу, почитай, а ведь мысли у Антошки рождались не абы какие, — премудрые. Может, он как-нибудь и книгу напишет.

О сложных жизненных обстоятельствах.

Или преодолении трудностей. Такую, чтоб иных людей от ошибок предостеречь, уберечь и научить уму-разуму.

— А сама-то на меня только и зыркает! — донесся до Антошки тоненький голосок. В другой раз он, может, и не обратил бы внимания, ныне же шею вытянул, пытаясь разглядеть, кто ж там такой громкий. — И глаза-то зеленющие! А волосы синие!

— Врешь!

Правда, выразился Михаль, старший над рыбацкою артелью, куда более эмоционально.

— Божьей благодатью клянусь! — заверили его так, что вся корчма услыхала. Антошка приподнялся. Не то что ему было любопытственно, но следить за мухами, что ползали по столу и стеклу, он уже притомился. Да и собрались возле рассказчика людишки.

Аленка им и квасу поднесла.

И лепешек.

И сыру. И иной снеди. У Антошки же в животе заурчало прегромко, напоминая, что матушка-то ему с собой собрала узелок, да только что там было? Хлеба горбушка, луковка малая да сальца прозрачный ломтик? Разве ж то взрослому мужику поесть? Так, на один зубок.

…а квасу дядька нести не велел. Но небось, если Антошка ко всем подсядет, то перечить не станут.

— А в ухе у нее камушек поблескивает. Три!

— Чего не четыре? — Михаль заржал громко так, невоспитанно.

Про воспитание Антошка книгу одну прочитал, не без батюшкиной розги, ибо была та скучна и непонятна, но разве ж можно было батюшке перечить.

Зато с той поры чувствовал себя на диво воспитанным.

— Может, еще в силу не вошла? — предположил человек, в котором Антошка не без труда опознал Килишку. Не без труда, ибо на памяти своей вовсе его тверезым не видал.

А поди ж ты…

И тверез. И пьет квасок, а не медовуху или вино зеленое, кислючее, которого Антошка только одного разу и пробовавши был, и то закончился тот раз препечально. Помнится, матушка его подпругою батюшкиною по двору гоняла да кричала матерно, что вовсе его, иродище этакое, прибьет.

А рука у матушки тяжела была.

Даром, кузнецова дочка.

Эх…

Килишка огладил усы, ровные и будто расчесаные. Волосы вот стрижены, чисты. Рубаха белая с вышивкою на груди, небось, такие люди по праздничным дням одевают, а не в корчму.

Пояс богатый.

Сапоги юфтевые, да с отворотами.

От дива такого Антошка рот и приоткрыл, чем нагло воспользовалась особо жирная муха. Ну, ее-то Антошка, пожалуй, выплюнул, но в намерении своем укрепился. А потому сложил листочки, чернильницу убрал да и пересел за стол, благо, люди сами подвинулись. Кто-то от доброты душевное подвинул кружку с кваском. Рука же сама лепешку цапнула. Вчерашние, небось… те, что снизу, точно вчерашние, наново пережаренные.

— А чего он? — громким шепотом поинтересовался Антошка у Стасика, хлопчика тихого, застенчивого даже, даром, что в батьку статью пошедшего. Этакому, способному быка одним ударом приголубить, и застенчивость простят.