сцепив зубы, я взял ручку на себя, но перестарался. Скорость погасла в считанные секунды и дошла до нулевой отметки. Стрелки высотомера побежали по кругу с нарастающей скоростью.

Спасая вертолет от удара, я увеличил шаг винта и стал выравнивать "тарелку". Все получилось прекрасно, но вертолет снова начал набирать высоту. Я в который раз взялся за шаг-газ, уменьшая тягу винта. Вертолет, с завидным терпением выполняя мои идиотские команды, стал плавно "сыпаться" вниз, но, будто издеваясь, под днищем снова оказались пиковые скалы.

У меня уже не было сил. Рука, сжимающая ручку управления, налилась свинцом и ноющей болью. Перед глазами плыли зеленые пятна. Белое поле качалось из стороны в сторону, словно сорвавшаяся с привязи лодка, и я уже потерял ощущение пространства и масштаба, не в состоянии определить наверняка, что вижу под собой – россыпь булыжников или скальную гряду. Нервы не выдерживали, подталкивая к безумному рывку, который бросит вертолет на скалы и поставит точку.

– Я не могу, – бормотал я. – Не могу… Это выше моих сил…

Глушков притих в кресле правого летчика, и я вообще забыл о его существовании. Взгляд мой все чаще падал на индикатор топлива: стрелка едва дрожала на нуле; я успел увидеть ее агонию, прежде чем она окончательно не замерла.

Это конец, подумал я, но двигатель еще работал, лопасти еще месили холодный разреженный воздух, удерживая вертолет на весу. Тяжело дыша, будто заканчивал марафонскую дистанцию, я опять прибавил мощности шаг-газом и дал ручку от себя. Опасаясь, что вертолет снова наберет слишком большую скорость, я тотчас потянул ручку на себя и одновременно с этим сбросил шаг-газ.

Скорость быстро упала до восьмидесяти километров в час. Пойти "в горку" у вертолета не хватило сил; предупреждая его сваливание хвостом вниз, я перевел вертолет в горизонт. Когда я понял, что мы снижаемся слишком быстро и схватился за рычаг шаг-газа, то было уже поздно. Под вертолетом стремительно увеличивалась и неслась на нас синяя тень. Двигатель хлопнул, сипло засвистел и затих. Нас стало опрокидывать на хвост, и в тот момент, когда мы с Глушковым одновременно прокричали одно и то же матерное слово, означающее совершенно безнадежное состояние, хвостовая балка с ужасным хрустом вошла в снег, пронзила его до самого льда, переломилась надвое, и фюзеляж рухнул на снег.

27

Удар был более, чем чувствительный. Треск, скрежет, хлопок выбитого стекла, крик Мэд слились в короткую звуковую вспышку. Остекление кабины вмиг рассыпалось на кусочки и брызнуло мне в лицо. Я инстинктивно закрыл глаза руками, и все же лоб и щеки обожгло острой болью. Где-то над головой затрещала обшивка, и мне показалось, что главный редуктор сейчас проломит своей тяжестью крышу фюзеляжа и раздавит Гельмута с Мэд, как муху молотком.

Но все в одно мгновение прекратилось. Наступила невероятная тишина. Я полулежал на искореженной приборной панели, опираясь руками через выбитое лобовое стекло на снежную доску и с удивлением смотрел, как ее бомбят тяжелые вишневые капли и оставляют в ней маленькие воронки. Я провел рукой по лбу – он был мокрым и липким от крови.

Глушков лежал лицом вниз на битых стеклах и не подавал признаков жизни. Гнутый металлический лист упирался ему в живот, возможно, разрубил ему внутренности. За спиной кто-то двигался и тихо стонал.

Я начал выползать из кресла, спинка которого прижимала меня к обломкам панели, как крышка гроба к подушке, и постепенно начинал шизеть от безумной радости. Я жив! У меня целы руки и ноги! Я худо-бедно, но все-таки сумел посадить этот проклятый вертолет!

Задняя часть фюзеляжа была приподнята под небольшимим углом. Дверь в салон была сорвана с петель и погнута, а дверной проем – деформирован. Я схватился за его края, пригнулся, протискиваясь внутрь.

Несчастные немцы сидели на полу в совершенно нелепой позе. Точнее, сидела только Мэд, а Гельмут лежал на спине, причем его ноги упирались в спину девушки, а связанные руки лежали на его ягодицах. Старик стонал с закрытыми глазами, а Мэд молча смотрела бессмысленными глазами на свои колени, и ее спутавшиеся волосы свисали тонкими косичками.

– Стас, – прошептала она. – Мы больше не полетим?

Я сел на пол рядом с Гельмутом и принялся развязывать узлы. Мои пальцы все еще нервно дрожали, и мне пришлось потратить немало сил, прежде чем пленников удалось освободить от пут. Мэд со вздохом облегчения поднесла руки к глазами, словно не верила, что они у нее есть, и тотчас отсела от Гельмута подальше. Немец медленно вытянул ноги, скривился от боли и произнес:

– Как вы думаешь, Стас, что с моей ногой?

Дверь заклинило, и я открывал ее при помощи ломика. Гельмута пришлось выносить на руках, причем Мэд отказалась мне помочь, лишь выкинула на снег все наши рюкзаки.

Во взглядах немцев что-то изменилось. Точнее, неуловимо изменилось их отношение ко мне. Я не всегда отличаюсь скромностью и люблю приписывать себе несуществующие заслуги. Но сейчас я стремительно вырос в собственных глазах на самых законных основаниях. Я сделал невозможное, и немцы это понимали не хуже меня.

Я расстелил на снегу каримат. Гельмут лег на него, а больную ногу положил на рюкзак. Я задрал штанину и осмотрел колено и лодыжку. Припухла, посинела, но обошлось, по-моему, без перелома. Гельмут рассказывал мне, как его куда-то кинуло, ногу чем-то защемило и вывернуло. Я слушал его невнимательно. Его нога волновала меня в той же степени, как и проблема выживания приамазонского племени яномани. Мне вообще все стало до фени. Я туго стягивал ногу Гельмута чуть ниже колена эластичным бинтом и мечтал о стакане теплого портвейна или "твердого вайна", которым меня когда-то потчивал Гельмут.

Мэд вопросительно поглядывала на меня. Она хотела спросить о Глушкове, но ей, должно быть, казалось, что раз я сам о нем не говорю, значит, мне неприятна эта тема вообще. Может быть, девушка думала, что я его убил?

Я положил голову на рюкзак, опустил на нос очки и закрыл глаза. Мэд пристроилась надо мной и стала водить ваткой с пахучей жидкостью по моему оцарапанному лбу. Господи, до чего же хорошо! Земля – прекраснейший из летательных аппаратов, потому что летит по орбите сама по себе, и не надо в вечном напряжении держать штурвал. Хочешь – ходи по горам, купайся в море, сиди дома, а Земля каждое мгновение трудится, неся на себе материки и океаны сквозь черноту космического пространства…

– Стас, вы спишь?

Я вздрогнул и открыл глаза. Гельмут осторожно дергал меня