г. Зафиру, что если то, что ему сообщал Гейне, относится до приведенного эпизода, то его замечание: «Кто дал ему право общественного карателя» – довольно-таки наивно.

На это письмо г. Зафир разразился неприличной ругательной статьей, в которой самые изысканные существительные вроде: клопы, дураки, ослы, собаки, идиоты, нечисть, вши из прессы, китовые вши, и т. д., сопровождались столь же изящными и рисующими самые разнообразные занятия этих существительных, глаголами, причастиями и наречиями. И среди всей этой отвратительной ругани г. Зафир выступал высокоблагородным рыцарем, защитником великого поэта, против которого смели выступить вышеозначенные низменные животные; разражался потоками самой отвратительной брани и против Дессауэра, – которого почему-то нашел нужным назвать полным именем, равно как называл en toutes lettres и Жорж Санд, – «о которой будто бы Дессауэр хвастался, что был с ней в интимных отношениях, а за это Гейне его и покарал». Затем Зафир великодушно сознавался, что, м. б., он относительно денежного положения Гейне и «маленько неверно передал», но все-таки Гейне «никогда», мол, не нуждался в деньгах, так как одного росчерка пера ему было довольно, чтобы тотчас деньги к нему так и потекли, а потому вся эта история с займом сплошная ложь, изобрел ее Дессауэр, который сам-де и пишет все это, а вовсе не его друзья, а Дессауэр, действительно, виновен, и Гейне вступился благородно за даму, и т. д. И все это говорилось среди самых цинических, невозможных выражений, площадной брани и грубостей. В конце концов, г. Зафир объявлял, что он предупредил Густава Гейне, и что тот известит об этом самого Гейне.

И действительно, в издававшемся Густавом Гейне «Fremdenblatt» от 29 августа появилось письмо Генриха Гейне к брату с небольшим предисловием этого последнего, помеченным 28-м августа, в котором Густав Гейне опять-таки особенно усиленно повторяет, что материальное положение брата, дескать, было в те годы блестящее, что он, Густав, мог бы и сам опровергнуть весь этот эпизод с займом, но передает слово брату, который прислал ему прилагаемое письмо, написанное наполовину карандашом, а в заключение Густав Гейне, как водится, просил редакторов «Венской Прессы» и «Юмориста» перепечатать это письмо.

Несмотря на то, что во всей этой полемике денежные дела и разъяснения этого грязноватого материального эпизода, играющие чересчур большую роль, в высокой степени противны нам, и надоели, вероятно, и читателю, тем не менее, мы позволяем себе привести письмо Гейне к брату целиком. Делаем это, потому что, во-первых, в нем есть два-три места весьма туманных и, по-видимому, намеренно затемненные самим автором (и не без намерения выпущенные и г. Заком, недавно его цитировавшим). А во-вторых, потому, что относительно того самого морального повода, который и нас всего более в этой истории может интересовать, и Дессауэра всего более затронул, который Зафиром и Гейне выставлялся как якобы единственный повод мнимо праведного гнева, обрушившегося на музыканта со стороны поэта, – относительно именно этого повода Гейне (почти категорически опровергающий эпизод займа), не мог, в оправдание своей ненависти и в доказательство истинности взводимого на Дессауэра обвинения, сказать ничего определенного, а тот безукоризненный человек, на которого Гейне в конце концов сослался для подтверждения сплетни, – т. е., граф Ауэрсперг, немедленно же и опроверг его, и тоже весьма категорически.

Вот это письмо Гейне:

«Добрейший брат.

Только что получил твое письмо. С несвежей головой после дурно проведенной ночи я могу лишь весьма кратко ответить на самое необходимое.

Ложно показание, что я будто бы в 1842 г. обращался к музыканту и рантье Дессауэру для того, чтобы занять у него денег, что я хотел занять их с тем, чтобы, по своей привычке, никогда не возвратить, и что будто бы, наконец, я упомянутому музыканту и рантье на большой дороге и, разумеется, без свидетелей, грозил своим пером и объявил ему, что однажды он раскается в том, что не одолжил мне 500 фр.

[Ты ошибаешься, если полагаешь, что подобная жалость, которая носит явный отпечаток мстительного изобретения, нуждается в опровержении с моей стороны, но я охотно уполномочиваю тебя на таковое. Разумеется, я в 1842 г. имел втрое более доходов, чем упомянутый зажиточный г. Дессауэр.

Но, тем не менее, я мог иногда находиться и во временном денежном затруднении, и мог обратиться к какому-нибудь музыкальному капиталисту, который, кстати сказать, по старой купеческой привычке охотно устраивал денежное дельце, конечно, лишь как тайный кредитор или музыкальный слуга какого-нибудь филантропического издателя, каковой, служа в музыкальном магазине, выведывал денежные нужды артистического мира и учитывал соло-векселя из двенадцати процентов учету. Однако же, подобного случая не было, и я ни прямо, ни косвенно никогда не воспользовался капиталами Дессауэра.[214]

Угроза пером на большей дороге настолько не в моих привычках и обычаях, что все здесь увидели изобретение и манеру выражения людей, знающих лишь две вещи: деньги и жажду мести. Это так грязно, так аляповато выдумано, так клейко, так вонюче, как воображение клопа. Узнаю своих Паппенгеймцев, старых соратников! Первое, что они всегда говорят, это что против них пишут будто бы потому, что они не хотели дать взаймы. Продолжайте, заподозривайте поводы, по которым мы говорим о ваших жалких личностях, клевещите на палку, которая попадает по вашим спинам; рубцы на них, как всякий факт, от этого не станут менее зудеть, ни менее быть заметными.

Что касается г. Зафира, то я ему действительно признался в истинном поводе, когда он меня посетил, но он не прав, что рассказал об этом во всеобщее сведение. Из твоих указаний вижу, что в его сообщениях ему, вероятно, память несколько изменила, и что вследствие этого у него проскользнули неверности.

Из всей своей семьи я говорил с ним единственно о тебе.

Про свои доходы я не сообщал ему никаких подробностей. Я, наверное, говорил ему то же самое, что не скрываю ни от кого, что говорил и другим венцам, посетившим меня на этих днях, а именно, я им говорил, что мне здесь нужно, вследствие моей болезни, до 24000 в год; тогда как мои постоянные доходы с родины равняются лишь немногим более 12000, так что я без своего гонорара за немецкие и французские печатные произведения не мог бы существовать.

Последние, милый брат, имеют чудодейственный успех, а с Кампе я веду переговоры, которые будут иметь лучший результат, чем ты думаешь. Пока он еще сердится на перепечатку моих вещей в Америке, которая, однако, настолько способствовала моей репутации, что один американский литератор читал обо мне лекции в Нью-Йорке и Альбани, – честь,