до анекдота о том, что издатель Шлезингер заплатил будто бы Дессауеру за его, якобы бездарные, романсы не деньгами, а карманными часами, которые вскоре Дессауэр принес ему обратно, так как «они не идут», на что Шлезингер будто бы ответил: «А разве Ваши сочинения идут?» и т. д.).

И вот теперь эта-то не новая, неизвестно для чего вновь приплетенная и к мнимо-серьезному опровержению предательски примешанная, сплетническая выходка против Дессауэра, конечно, не могла не огорчить Жорж Санд. Этого она не могла ожидать от своего старого друга Гейне.

Конечно, как музыкальная величина, Дессауэр не мог равняться ни с Шопеном, ни с Листом. Оперы его теперь забыты (хотя ничуть не хуже Оберовских), но романсы его, – в те годы часто исполнявшиеся Марией Малибран, Полиной Виардо, госпожами Унгер, Кембль[192] и др. знаменитостями, и до сих пор остающиеся в репертуаре концертных певцов и певиц (например, такого тонкого исполнителя, как Геншель), а по своей музыкальности и поэтичности и вполне того достойные,[193] – вовсе не заслуживают эпитета «miserabelst». Да и сам Дессауэр вовсе не заслуживал той злобы, презрения, унизительных намеков и ядовитых насмешек, какими Гейне осыпал его и в прозе, и в стихах. Озлобление Гейне против Дессауэра было бы положительно непонятно, даже если бы Дессауэр был действительно таким «ничтожеством», каким его старался представить желчный поэт. Но надо заметить, что Дессауэр не только не был таковым, а наоборот, – судя лишь по тому, с какой дружбой и вниманием к нему относился Шопен, бывший с ним на «ты»; а также, судя по воспоминаниям и письмам Жорж Санд; по статье о нем Бауэрнфельда[194] и по неизданным письмам Луи и Полины Виардо к Жорж Санд, – он является и обожающим свое искусство музыкантом, и симпатичным собеседником, и вообще в высшей степени привлекательной, разносторонне одаренной артистической натурой. Он писал и стихи и очень хорошо рисовал (достигнув, например, особенной виртуозности в изображении кошек,[195] и был прекрасным пианистом, а главное, был действительным серьезным музыкантом, глубоко понимавшим великие произведения старых и новых мастеров и по памяти великолепно воспроизводившим на фортепьяно целые партитуры. Так в присутствии и по просьбе Шопена он особенно часто исполнял целые акты из «Дон Жуана» Моцарта, его «Реквием», оперы Вебера и Мейербера. Вот как о нем отзывается, например, Бауэрнфельд:

«Бывают глубокие, одухотворенные, искренние натуры, которые, будучи одарены каким-нибудь специальным талантом, тем не менее, не замыкаются и от других отраслей искусства, и которые вообще лишь в области прекрасного, их настоящей стихии, чувствуют себя хорошо. Музыкант и в то же время образованный ценитель и знаток живописи и скульптуры, сам недурной художник, не чуждый и поэтических произведений, отличавшийся чистейшим вкусом в каждом искусстве и с величайшим энтузиазмом старавшийся усвоить себе все лучшее, что каждое из искусств произвело, с любовью и восхищением взиравший на великих гениев вроде Моцарта, Рафаэля или Гете, как на воплощение той идеи, которая в нем самом жила и просто совершенно поглощала его до полного самозабвения, – таков был Иосиф Дессауэр, с которым я прожил почти сорок лет в верной дружбе, и чью прекрасную, чистую, я сказал бы, девически-чистую душу я имел достаточно случаев узнать и оценить.

Родившийся в Праге в дворянской зажиточной семье[196], – говорит далее Бауэрнфельд, – Иосиф Дессауэр еще ребенком проявил значительные художественные способности. Будучи учеником Томашека, он уже юношей был по тем временам законченным виртуозом. Молодым человеком он провел со своей любимой сестрой Терезой несколько лет в Италии. Там его живое чувство к звуковым и пластическим искусствам обрело обильную пищу. Там завязалась у него искренняя дружба с молодым Беллини, которая, к сожалению, скоро была прервана преждевременной смертью автора «Нормы».

Первое пребывание Дессауэра в Париже сильно двинуло его вперед. Его фортепьянное исполнение, как и романсы, имели успех; красивый молодой композитор сделался вскоре любимцем общества, чему немало способствовали его хорошие манеры и хорошее знание французского языка.

Уже в те времена он держал в памяти, в сердце и в руках всех старых и новых немецких, французских и итальянских мастеров. В передаче на фортепьяно, сразу и без всякой предварительной подготовки, целых опер и симфоний он был unicum, и таковым остался до глубокой старости. Стоило лишь назвать при нем какое-нибудь классическое или современное музыкальное творение, – «Дон Жуана», или «Гугенотты», «Героическую симфонию», песни Шуберта, фантазию Шопена, «Цирюльника» Россини, «Риголетто» Верди, и по желанию слушателей все это проносилось по клавишам, со всей полнотой гармонии, и словно своя импровизация. При этом приходилось удивляться столько же его технике, знаниям и хорошему вкусу, как его памяти; это была память сердца о том глубоко перечувствованном прекрасном, которое он усвоил себе со всем пылом. При таком постоянном внутреннем и внешнем общении со всеми великими мастерами искусства, при этом постоянном, так сказать, нахождении налицо великих творений, которые непрестанно являлись его уму, и которые он до известной степени как бы вновь творил, этот проникновенный истолкователь и импровизатор в сущности сделался самостоятельным художником...

Дессауэр не раз бывал в Париже и находился в близких сношениях с Россини, Керубини, Обером, Галеви и Шопеном. Этот последний познакомил его со своей приятельницей Жорж Санд.[197] Женский вождь всей романтической школы отнесся вскоре с большим участием к благородному по натуре, поэтическому пианисту и композитору, который восхищался великой писательницей и высоко ценил простую и естественную женщину. Эти дружеские отношения продолжались до самой смерти романистки. Друг ее ненадолго ее пережил.[198] В разлуке они обменивались письмами. Еще ровно год тому назад,[199] когда Дессауэр почти совсем ослеп, я прочитал ему вслух только что полученные им сердечные строчки от его приятельницы. За несколько лет перед тем он посетил ее в Ногане и по возвращении не мог наговориться о ней самой, о ее детях и внуках. Что гениальный, но подчас злобный Гейне эти чистейшие отношения пытался однажды заподозрить – ничуть не повредило ни тому, ни другой. Подобные клеветы вообще не могли заслужить доверия по отношению к человеку, который был чем угодно, только не ловеласом, который, наоборот, по самой своей натуре почитал das ewig Weibliche именно в самом идеальном смысле слова. Его долголетние дружеские сношения с такими знаменитыми и прославленными женщинами, каковы Mrs Кембль, Виардо-Гарсия и Унгер-Сабатье и др. знаменитостями, могут это подтвердить и доказать».[200]

Тяжелые болезни, при большой, правда, дозе мнительности,[201] разные неудачи и разочарования,