Темнота этой металлической кишки иногда сменялась проблесками зарешеченных отверстий, сквозь которые я не мог рассмотреть хоть что-то подходящее для дальнейшего плана побега. Была видна мебель, иногда люди, иногда вообще ничего, если снизу было такое же темное помещение. Пару раз на перекрестках канала я сворачивал наугад, сначала вправо, потом влево. Двигался очень медленно, стараясь издавать как можно меньше шума. В темное помещение я боялся спускаться из-за риска попасть в такую же закрытую комнату, а в светлое — из-за риска попасть на глаза кому-то.

Но мое терпение и упорство были вознаграждены тем, что в одно из вентиляционных отверстий повеяло прохладным воздухом. Он был явно холоднее, чем в предыдущих, и имел какой-то специфический запах. Значит эта комната была как-то связана с внешним пространством. Решив проверить, я попытался отогнуть решетку на окошке. Удалось не сразу, пришлось исцарапать все пальцы и снова вспомнить разные неприличные слова. Удивительно, как эти слова помогают в осуществлении трудных действий, но факт остается фактом.

Подо мной был гараж. Да, пахло как пахнет только в гаражах: маслом, топливом, выхлопными газами. В приглушенном свете удалось увидеть несколько грузовиков, легковые машины, и даже багги. Но самое главное, что не удалось увидеть охраны. А гараж по-любому имеет ворота во внешний мир. Свесившись, а затем зацепившись пальцами за решетку и отогнув ее на место, я мягко спрыгнул на пол. Обувь у фельдъегеря была отменная.

— Я же говорил, что мудры помогают. — вдруг заметил Эрик. — Видишь, как ты ловок в моем теле уже? А сначала как лунатик передвигался.

Мне снова не захотелось с ним спорить, и я просто пригнулся и сделал несколько коротких перебежек между машинами, что бы убедиться окончательно, что в гараже я один.

— Что дальше, волшебник? — снова услышал я голос Эрика.

— Нужно вернуться за рюкзаком.

— Но тогда нас схватят.

— А без него, без пробы ДНК, мы не сможем выполнить задание Титова и вернуться за моим телом.

— Мда… Дилемма. — протянул Эрик.

Вот раньше, когда я был вторичной личностью, когда я сидел в его голове без возможности действовать, он не был таким разговорчивым. А как только он лишился своего тела, так начала больше говорить, видимо, сам себя убеждая, что еще существует. Ну правильно, как ему убеждаться в том, что он еще есть? Только слыша себя.

— Но ты представляешь, как сложно искать иголку в стоге сена? — не унимался Эрик. — Мы же в незнакомом здании, рюкзак последний раз видели у машины где-то там, в лесах. Передвигаться незаметно мы не можем. Сейчас еще тревогу поднимут по поводу нашего исчезновения.

Словно кто-то свыше услышал его голос в моей голове и подтолкнул события именно в этом направлении: по зданию разнесся звук сирены.

— Ну вот, пожалуйста. — заметил Эрик.

Вот как он жил со второй личностью? Это же невозможно, когда в твоей голове кто-то всё комментирует, дает советы и спорит с тобой!

Я с тоской посмотрел на то вентиляционное окно, из которого мы только что свалились. Если бы не поспешил выпрыгнуть, то это было бы лучшим убежищем на данный момент. Но теперь придется действовать согласно текущим обстоятельствам. Я открыл багажник легковой машины, на которую опирался до этого, и прыгнул внутрь.

Агнесса

1. Верность моим идеям

Когда я была еще маленькой, то думала, что семья — это просто наша квартира, в которой есть я, мама, папа, наша собака, папин любимый телевизор, мамины клубки пряжи, мои игрушки и книги, совместный ужин после возвращения родителей с работы и еще много каких-то мелочей, создающих что-то общее, единое. Этакая капсула, некий персональный мирок, в котором нам всем тепло, уютно и безопасно. За окнами иногда гремели взрывы от ракет, прилетавших из Орматии. За стенами слышался плачь, когда кому-то другому приходили известия с фронта. А у нас, в нашей скорлупе квартиры, было всё тихо.

В какой-то момент я начала замечать, что мама с папой вроде бы как и не вместе. Рядом, но не вместе. Живут в одной квартире, но чужие, словно соседи. Папа в телевизоре. Мама в своих нитках спряталась, словно в коконе. И вот они уже практически не разговаривают за ужином. У них нет общих интересов и занятий. Только я с моими уроками оставалась их точкой соприкосновения. И тогда наша квартира перестала быть тем, что я считала семьей. Позже я узнала, что этот вид отношений называется «бытовуха».

У меня было с чем сравнивать. Сколько красивого про семью и любовь было в моих книжках! Типа «жили счастливо и умерли в один день», или «жили душа в душу», или «он души в ней не чаял, а она боготворила его». Потом я узнала, что мои переживания называются «юношеский романтизм».

Но тогда мне было не до определений и классификаций, я жила образами и эмоциями, видами из окна и звуками за ним, историями из книг и разочарованиями в реальности. Если бы вернуться назад в прошлое, то можно было бы сказать себе: не отчаивайся, просто твой юношеский романтизм разбился об подсмотренную бытовуху. Но я впитывала этот мир и упорно искала что-то такое, ради чего стоило мечтать, жить, расти. Как мои любимые персонажи. У них у всех была какая-то цель. Одна большая цель, принадлежность к чему-то интересному.

— Верность идее. — сказал папа, выслушав мои переживания по поводу безрадостности моего существования на фоне книжных историй. — У всех героев, с которыми ты пытаешься себя сравнить, есть одна общая черта — это верность своей идее, ради которой они прыгают со страницы на страницу, из самолета и в жерло вулкана.

Я тогда не очень поняла, что пытался объяснить мне мной очень умный, а порой и слишком заумный папа. У меня хватило ума только на то, что бы не сказать ему: а вот вы с мамой тоже живете не как в книжках. Спустя годы я осознала, что он всегда общался со мной, как со взрослым человеком, как с равным себе. И вряд ли смог объяснить, почему они с мамой стали друг другу неинтересны. Но тогда я запомнила из его речи только одно слово. Верность.

И я начала её искать. Что такое для ребенка верность? Это не взрослые проблемы с интрижками на стороне, нет. Это, например, радость в глазах собаки от встречи с тобой, радость быть верным другом. И