на свою преданность СС, он заставлял эсэсовское начальство сидеть как на иголках, а под конец использовал свои полномочия против некоторых из главных преступников, лично подвергаясь при этом значительному риску. Морген ни в коем случае не был святым, но точно так же не был он и злодеем. Он был, как мы уже сказали, феноменом моральной сложности, достойным изучения.

Многие неудачи постигли Моргена из-за некритичного усвоения искаженных характеристик, искаженных описаний того, что находилось у него перед глазами, — это были описания притеснения как умиротворения, убийства как эвтаназии, жестокого обращения и умерщвлений как медицинских исследований. Его случай показывает, что отстаивание ценностей или следование принципам оказываются несостоятельны без критического отношения к тем общепринятым выражениям, которые используются для констатации фактов. Как утверждала философ Барбара Герман, даже категорический императив Канта не поможет нам делать верные выборы, если сначала мы не опишем их в адекватных с точки зрения морали терминах[506].

Дело Моргена также служит предостережением против поверхностной «этики добродетели». Фанатиком добродетели Морген был даже в большей степени, чем фанатиком справедливости. Он оценивал действия человека прежде всего по тому, что эти действия говорили о его характере и мировоззрении. Однако, если некоторые действия он оценивал неверно, причина этого была не в том, что он объяснял их порочными чертами характера; скорее, тот «каталог», в который Морген вносил различные черты характера, был неполноценен. Этика добродетели Аристотеля основана на эвдемонизме, теории счастливой жизни, основанной на его телеологии, на представлении о том, как мы, люди, должны жить. Аристотелевы добродетели — это черты, развитие которых способствует полной реализации человеческой природы и процветанию. Эсэсовская концепция добродетели не имела отношения к человеческому процветанию: она была создана для того, чтобы делать из эсэсовцев полезные инструменты государства. Поэтому в итоге Морген судил по дефектным стандартам. Этика добродетели может быть опасна, если она не основана на понимании той роли, которую добродетель должна играть в реализации человеческого потенциала, признаваемого везде, а не как исключительная собственность особой группы. Национал-социалистическое государство толковало мораль ограниченно, в рамках своей идеологии.

Эта ограниченная мораль оказывала влияние на закон, поскольку национал-социалистические правоведы предпочитали комбинировать то и другое. Морализаторская риторика не позволяла увидеть, до какой степени режим превратил закон в средство авторитарного контроля и, в конечном счете, террора и убийств.

Все это отразилось на профессиональном поведении Моргена. Превращение уголовного права в орудие оголтелого устрашения, замена принципа nulla poena sine lege принципом nullum crimen sine poena — эти трансформации Морген охотно принял и включил в свою практику. Ревностное негодование, которое пропитывает размышления о «преступнике-коррупционере», соответствует морализации права в национал-социалистической правовой теории.

И все же совесть Моргена не была полностью заглушена идеологией. Его доклады о Бухенвальде выражают понимание того, что справедливость и мораль связаны с уважением к человечеству как таковому. Он пытался использовать нормы права, насколько это еще было возможно в национал-социалистической системе, чтобы жить в соответствии с тем, что он когда-то назвал «естественным чувством справедливости». Но когда Веймарские процессы потерпели неудачу, а перспектива создания специального суда для преследования за самые серьезные преступления растаяла, ему пришлось осознать, что в национал-социалистическом государстве применять универсальные нормы было невозможно.

В своей книге «Империя права»{14} ученый-юрист Рональд Дворкин представляет идеального судью, которого он называет Геркулесом, и его коллегу времен нацизма, «судью Зигфрида». Оба имеют все необходимое, чтобы трактовать закон согласно рекомендациям Дворкина, «предполагая, насколько это возможно, что закон структурирован на основе последовательного набора принципов справедливости, честности и процедур рассмотрения дел надлежащим образом», принципов, которые могут определять применение законов и создавать прецедент для новых дел. Хотя Зигфрид стремится следовать этой рекомендации, Дворкин признает, что следовать национал-социалистическому закону невозможно, поскольку он «слишком безнравственен», чтобы примирить его трактовку с моральными принципами[507]. Соответственно, Дворкин делает вывод: «Зигфрид должен просто полностью игнорировать законодательство и прецедент, если это может сойти ему с рук, либо иным образом сделать все возможное, чтобы ограничить несправедливость при помощи любых доступных ему средств»[508]. Судья Зигфрид, утверждает Дворкин, должен исправить общую несправедливость нацистской системы, сделав «все, что в его силах, — даже пренебречь правом, если это может помочь»[509].

Морген не последовал этой рекомендации. От морального идеала он отошел гораздо дальше, чем Зигфрид Дворкина. Но дело Моргена представило нам более реалистичную картину судебного разбирательства в условиях извращенного права. Мы не можем отклонить целиком утверждение Моргена о том, что как судья он должен был работать с таким законом, какой действовал на тот момент. Выполнение рекомендации «пренебречь правом», полностью игнорируя законы и прецеденты, чтобы следовать только морали, подвергло бы оговорку Дворкина для Зигфрида «если это может сойти ему с рук» более серьезной проверке, чем те, через которые проходил в своей деятельности Морген.

Усиление связи между правом и моралью — вот рецепт лечения болезни национал-социалистической правовой системы. Если мораль и справедливость образуют неотъемлемую часть права, такая деградация права становится невозможной. Понятие юридической силы зачастую так тесно связано с моральными критериями, что некоторые нормы национал-социалистического права больше не могут называться законными.

Дело Моргена служит для нас предостережением. Стратегия национал-социалистов, утверждавших, что право, мораль и политика составляют единство, была направлена на подрыв важнейшей функции морали по созданию оснований для реформирования закона и при необходимости противодействия ему. Утверждение, что правовые императивы являются также и этическими императивами, может только усилить власть несправедливого режима, поскольку является попыткой установить контроль над самыми глубокими личными убеждениями человека.

Конечно, мораль должна быть первичным стандартом для правовой системы. Но разделение между нормативными сферами права и моралью сохраняет корректирующую функцию нравственной интуиции. Вместо того чтобы поощрять морализацию права, мы скорее должны требовать, чтобы право удовлетворяло таким формальным условиям, как публичность, прозрачность и отсутствие произвольности. Простое требование обнародовать судебные приказы уже могло бы предотвратить худшие проявления национал-социалистического режима.

Мы будем рады, если эта книга удержит хотя бы некоторых наших коллег от использования холокоста в качестве удобного источника примеров безнравственности. Гораздо лучше будет присмотреться к моральным изъянам реальных людей: своенравной жестокости коменданта Коха, слепой добросовестности Норберта Поля или Курта Миттельштедта, развращенности Оскара Дирлевангера — или ущербной совести Конрада Моргена.

Рекомендуем книги по теме

В саду чудовищ: Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Эрик Ларсон

Эффект Люцифера: Почему хорошие люди превращаются в злодеев

Филип Зимбардо