– Да уж как-нибудь. Я вся покрыта подобными шрамами, ведь мне довелось выдержать тысячу подобных сражений, – тоже шуткой ответила я. Я очень старалась говорить столь же непринужденно, но справиться с голосом не сумела, и он все же немного дрожал. Впрочем, и Гарри дышал, прямо скажем, куда чаще, чем обычно, и на меня он смотрел все с тем же удивленно-внимательным выражением, словно не верил, что это действительно я.

– Бедная Беатрис, – опять сказал он, словно забыв все остальные слова, и встал. Но все еще держал меня за руку, и я тоже встала. Стоя рядом, мы были почти одного роста, и если бы я приблизилась к нему еще на полшага, то коснулась бы грудью его груди.

– Надеюсь, ты всегда будешь столь же заботливо относиться к моим ранам и печалям, Гарри, – сказала я.

– Ах, моя дорогая сестричка, я всегда буду тебя любить, – с нежностью ответил он, – и всегда буду о тебе заботиться. Но ты должна пообещать, что обязательно скажешь, если почувствуешь себя больной или несчастной. Прости, что я взвалил на твои хрупкие плечи столько работы! Я очень жалею об этом, мне грустно видеть тебя такой бледной и усталой.

– Послушай, как бьется мое сердце, оно так и трепещет, – прошептала я. Сердце мое и впрямь стучало, как барабан, ибо я чувствовала близость его тела. Гарри осторожно приложил руку к моему боку, словно проверяя, действительно ли так сильно бьется у меня сердце, и я, накрыв его руку своей ладонью, прижала ее к себе, а потом, почти бессознательным движением, сдвинула ее так, чтобы под его пальцами оказалась мягкая округлая выпуклость моей груди, обтянутой синим бархатом.

Я почувствовала, как у Гарри перехватило дыхание, и он невольно свободной рукой обнял меня за талию и притянул к себе. Мы замерли, точно две статуи, сами не веря тому, что происходит; наши сердца громко стучали, гнали по телу горячую кровь, и мы сдвигались все теснее, все ближе. Его нога касалась моей ноги, а потом наши дрожащие тела соприкоснулись по всей длине, и я даже глаза закрыла, столь ослепительно прекрасным было это мгновение. И, не открывая глаз, точно слепая, я подняла к нему лицо и почувствовала его теплое дыхание, когда чуть он наклонил голову и коснулся губами моих губ.

Это был такой нежный и целомудренный поцелуй! Так, собственно, и следовало брату целовать сестру. Но я-то пребывала во власти инстинкта, в предвкушении наслаждения, и чуть приоткрыла губы. И сразу почувствовала, что Гарри от неожиданности вздрогнул всем телом и попытался отстраниться, но моя рука, лежавшая у него под затылком, сама притянула его ко мне, и мой язык сам скользнул в его девственные уста.

Гарри так резко дернулся, что я моментально отрезвела и отпустила его.

– Это же был братский поцелуй, – мягко упрекнул он меня. – Я так рад, что снова дома, снова вижу тебя! Вот мне и захотелось тебя поцеловать… по-братски. – И он неожиданно резко повернулся и ушел, оставив меня с нежной улыбкой на устах и весьма неубедительной ложью насчет «братского» поцелуя.

Он солгал, желая избавить нас обоих от понимания того, что мы охвачены взаимной страстью. Он солгал еще и потому, что сам ничего еще не знал и не понимал в той страсти, что может внезапно вспыхнуть между женщиной и мужчиной. Он солгал, потому что перед его внутренним взором представали два непримиримых образа одной и той же женщины: его любимая хорошенькая сестренка и неотразимо прекрасная богиня урожая, которая с таким торжеством и достоинством, высоко подняв голову, приветствовала на мельничном дворе повозки с зерном.

В общем, он ушел, прикрывшись незамысловатой ложью, а я продолжала стоять в гостиной, опираясь одной рукой о каминную полку и дрожа от страсти и тоски. Да, теперь я, наконец, посмотрела этой страстной тоске прямо в лицо.

И теперь уже ничто не смогло бы ни остановить нас, ни заставить свернуть с того пути, на который мы с Гарри ступили. Что бы я ни говорила, что бы ни делала, это не отвращало нас друг от друга. Мы вроде бы и старались держаться друг от друга подальше, но не могли. Нас несло куда-то, точно обломки плавника во время весеннего половодья на разлившейся реке, и наша безжалостная страсть разгоралась столь же неукротимо, как лопаются почки на деревьях, как в одну ночь зеленые изгороди покрываются цветами.

Если бы я и хотела избежать такой судьбы, то вряд ли смогла бы понять, куда мне идти. Меня влекло к Гарри, как птицу влечет вить гнездо и откладывать яйца; моя душа и тело мое взывали к нему столь же властно и страстно, как по весне кукушка зовет партнера в зеленеющем лесу. И потом, Гарри был хозяином Широкого Дола, а я, разумеется, хотела, чтобы он полностью мне подчинялся.

Начало весны было для меня окутано чувственной дымкой снов наяву. С ягнятами все было в порядке, мы уже снова отогнали овец на верхние пастбища, покрытые молодой травой, и мне вдруг стало совершенно нечего делать. Я много ездила верхом по нашим лесам; я даже сделала себе маленькую удочку и однажды все утро провела на реке, ловя рыбу в ее быстро текущей воде. Я поднималась в холмы и с наслаждением ложилась на влажную от росы траву, глядя в голубое небо, где уже взмывали ввысь первые, еще немногочисленные жаворонки. Весеннее солнышко ласково грело мне щеки и закрытые глаза, но внутри у меня бушевало пламя, и я словно выгорала, но ничем не могла остановить этот пожар.

Мое пренебрежительно-безразличное отношение к ухаживаниям Гарри за Селией осталось в прошлом. Теперь меня просто тошнило от ревности, стоило маме и Гарри заговорить о предстоящей в октябре свадьбе. Каждое второе предложение Гарри начинал со слова «Селия» и с того, что Селии нравится или не нравится, и я с трудом могла сохранить безмятежное выражение лица, да еще и улыбаться, без конца слыша ее имя. Она больше уже не находилась где-то за пределами Широкого Дола, не была чем-то далеким и несущественным, как, скажем, светская лондонская жизнь; теперь она превратилась для меня в реальную угрозу, постепенно подбиравшуюся все ближе и ближе. Мало того, Селия держала в своих маленьких ручках сердце моего брата. И я знала, что вскоре она войдет в мой дом и будет сидеть напротив Гарри в торце нашего обеденного стола, а он будет улыбаться ей со своего законного места сквайра. Но хуже всего были преследовавшие меня кошмарные видения того, что будет происходить за закрытыми дверями их супружеской спальни; я все время представляла себе, как Гарри и Селия рука об руку поднимаются по лестнице к себе и он обнимает ее, целует… а я лежу одна в своей девичьей кроватке и дрожу от страсти и тоски.

Теперь я больше уже не мечтала о Гарри; я начала думать и действовать, ибо в глубине моей души вызревал некий вполне отчетливый план, согласно которому я должна была получить и Гарри, и Широкий Дол, должна была выковать из этих безумных, невообразимых составляющих некую стабильную основу для своего будущего. Разумеется, я не могла быть абсолютно уверена, что в моих силах все это осуществить. Очень многое зависело от Селии, а я знала ее лишь поверхностно и решила, что в следующий раз, когда она явится к нам с визитом, я глаз с нее не спущу.

Гарри встречал ландо Хейверингов, стоя на крыльце вместе с мамой. Я тоже была там, но держалась немного позади, храня полное смирение. Я хорошо рассмотрела, какое лицо стало у Селии, когда Гарри здоровался с нею; я даже удивилась, как сильно она нервничает, как дрожит в ее руке бледно-розовый зонтик от солнца. А Гарри, отставив в сторону форейтора, сам распахнул дверцы кареты и сперва помог сойти леди Хейверинг, затем повернулся к Селии и склонил голову над ее крошечной ручкой, затянутой в перчатку. Вся кровь, казалось, разом отхлынула от ее лица, а потом разом прихлынула обратно, так сильно она покраснела, когда он поцеловал ей руку. Но я знала – точнее, чувствовала, будучи влюбленной женщиной, – что ее румянец вызван отнюдь не тем нервным жаром страсти, какую я сама питаю к Гарри. Но отчего же тогда эта глупышка так нервничает? И почему так дрожит?