Благословенный кот уже успел нагадить на пол, и мне пришлось все это убирать, а он нежился на постели, свернувшись прямо на подушке, где ночью будет лежать мамина голова. Схватив кота за шкирку, я сбежала вниз по черной лестнице и вынесла его к самым дверям конюшни. Кот убежал не сразу; он, не мигая, смотрел на меня – этакий благоразумный конспиратор, понимающий, что теперь у нас с ним общая тайна.

В тот вечер спать все легли довольно рано, но где-то около полуночи я была разбужена хлопаньем дверей и топотом бегущих ног. Я догадалась, что это мамина горничная бегала на кухню за поссетом[10]и грелкой. Я хотела даже встать и спросить, не могу ли чем-нибудь ей помочь, но в постели было так тепло и уютно и меня так одолевал сон, что я была не в силах сдвинуться с места. Так, размышляя, не стоит ли мне все-таки встать, я снова заснула.

Когда я утром зашла к матери, окна у нее в спальне были закрыты шторами и вся комната провоняла камфорой и лавандовой водой. Мама совершенно неподвижно лежала на огромной кровати, и лицо у нее было таким же белым, как та подушка, на которой накануне спал кот, на которой он вылизывал свою грязную шерсть.

– Прости, дорогая, но я совсем не могу разговаривать. Я чувствую себя совершенно больной, совершенно разбитой, – еле слышно сказала она. – Пожалуйста, успокой Гарри. Пусть не тревожится – я немного полежу, и скоро мне станет лучше.

Я пробормотала что-то сочувственное, наклонилась и поцеловала ее. Ее лицо было болезненно напряженным и ужасающе бледным. От страха и сострадания у меня больно застучало в висках и гулко забилось сердце, когда я увидела, как туго натянута кожа у нее на лбу, и услышала, как хрипло, с трудом она дышит. Но по моим глазам, как и по глазам того кота, ничего прочесть было нельзя. И я убеждала себя: я ведь ничего заранее не планировала и никакого преднамеренного преступления не совершала. Просто в Широком Доле действует магия ненадежных, склонных к обману древних богов, и я могу лишь слепо следовать их желаниям и велениям. Это они породили во мне неукротимое и страстное влечение к Гарри, которое, в свою очередь, заставило и того кота сидеть у дверей маминой спальни и ждать меня. И теперь мама лежит в темной комнате и борется с мучительным удушьем, а я, видя ее страдания, тоже чувствую себя совершенно больной – больной и от жалости к ней, и от беспокойства на свой счет.

– Мамочка, – тихонько окликнула я, надеясь, что она улыбнется и эта улыбка меня успокоит, убедит, что это всего лишь преходящее недомогание. Что она, хоть и бледна как смерть, все еще дышит, что ее болезненно трепещущее сердце все еще бьется. Ничего, через несколько дней она поправится, у нее еще будет время, чтобы научиться любить и ценить меня. И со временем она, возможно, перестанет так обожать Гарри, и тогда я стану ее любимой, поистине безупречной дочерью.

Мать устало приоткрыла глаза, увидела мое встревоженное лицо и сказала с еле заметным нетерпением:

– Все хорошо, Беатрис. Ступай завтракать, а потом, если хочешь, поезжай на прогулку. Не беспокойся, мне нужен только отдых.

Я услышала в голосе матери отчетливое желание избавиться от моего присутствия, и меня это больно задело, словно она все еще могла причинить мне боль. Даже не улыбнувшись, мама отвернулась от меня, а я так ждала ее улыбки. Ну что ж, оставаться дольше не было никакой необходимости. Я вышла и с легким щелчком закрыла за собой дверь, а потом весь день старалась о матери даже не думать.

Поскольку к обеду мама, естественно, не спустилась, мы с Гарри сидели за обеденным столом вдвоем и впервые в жизни лицом друг к другу – он во главе стола, а я на противоположном его конце. Разговаривали мы приглушенными голосами, хотя комната мамы была слишком далеко, чтобы мы могли ее побеспокоить. Этот полушепот в притихшем доме еще больше подчеркивал ощущение почти полного уединения, и наша освещенная столовая казалась единственным островком мира и согласия не только в огромном темном доме, но и на всей темной земле. Я осталась с Гарри, поджидая, пока он допьет свой порто, а потом мы вместе перешли в гостиную и стали играть в карты, пока Страйд не вкатил туда чайный столик. Я разлила чай и передала Гарри его чашку. Наши пальцы при этом соприкоснулись, и я улыбнулась, но не вздрогнула. После чая мы еще довольно долго сидели в дружелюбном молчании перед камином. Гарри смотрел на горящие дрова в камине и каждый раз, поднимая на меня глаза, улыбался, и я тоже ласково улыбалась ему в ответ.

То был чудесный вечер – точно островок покоя среди быстрой и бурной реки желания. Мы оба казались усталыми и тихими, точно двое детей под конец счастливого дня, полного забот и хлопот. И никто не отвлекал от меня внимание Гарри, никто не грозил мне возможностью отобрать его любовь. Я могла просто сидеть рядом с ним, улыбаться и мечтать. И я в кои-то веки была свободна от своей мучительной тяги к нему. Перед сном я получила целомудренный, братский поцелуй в лоб, и ничего большего мне не хотелось. В ту ночь я спала крепко, и меня не терзали смущавшие мою душу сны и страстные желания. Я, наконец, чувствовала себя в безопасности, я чувствовала его любовь, и мне ни с кем не нужно было делить его внимание, и мне это казалось невероятно важным, значительным – пусть даже это продлится всего одну волшебную ночь. Мне казалось, что и этой ночи уже достаточно.

А утро оказалось таким чудесным, что мы с Гарри решили устроить себе праздник и вместе поехали кататься в холмы. Мой траур наконец-то стал не таким строгим, и я заказала себе бледно-серую амазонку, которая была мне очень к лицу. Юбка была из мягкой камвольной ткани, а жакет, весьма ловко на мне сидевший, – из серого бархата. На голове красовалась шляпка из такого же бархата, и я так нравилась себе, что, кажется, согласилась бы носить этот нестрогий траур долгие годы. Ни один яркий цвет не смог бы лучше подчеркнуть гибкость моей фигуры и замечательный цвет лица.

На вершине холма ветер дул сильнее, и в итоге ему удалось сорвать с меня шляпу и унести ее так далеко, что мы с Гарри устроили настоящие скачки, догоняя ее. Выиграл Гарри. Хотя, если честно, я сама придержала лошадь, позволив ему выиграть. Нагнав шляпу, он низко свесился с седла и подцепил ее хлыстом. Затем легким галопом вернулся ко мне и с поклоном вручил мне беглянку. Я благодарно ему улыбнулась, и по моим глазам легко было прочесть, какие чувства я в данный момент испытываю.

Наши лошади шли бок о бок по длинной тропе на вершине холма, проложенной гуртовщиками. Мы оба смотрели на юг в надежде увидеть там промельк морского простора. Жаворонки взмывали высоко-высоко в небо, веселым пением докладывая всем о своих достижениях, а потом, сложив крылышки, камнем падали на землю. В лесу пара кукушек исполняла любовный дуэт, беззастенчиво взывая друг к другу; повсюду слышался треск кузнечиков и гудение пчел.

Я ехала по своей земле с тем единственным, кто был мне необходим, и этот мужчина не сводил с меня глаз. Сегодня Гарри не был ни сыном, ни женихом. Он был только моим, он был только со мной, и мое ревнивое, голодное сердце могло, наконец, успокоиться, ведь в течение всего этого дня и вечера мы больше никого не увидим. Никто не придет и не нарушит моего стремления быть с Гарри наедине. Он будет смотреть только на меня и улыбаться только мне одной.