— Я добрая, — утешая бьющегося в панике Кацмана, произнесла Марья. Она поправила на плечах его безвольно повисшие руки, обернулась с чуточку виноватым видом к притихшему люду и произнесла: — Ну, прощевайте, что ли…

И ушла в море-окиян со своей новой золотой рыбкой.

Вмиг тучки разбежались. Андрюха выудил свою Колесничиху из грязной лужи и заботливо сопроводил ее домой. Кощей слетел в раскрытое окно к своей Марьяше и, обернувшись в прилично одетого гражданина, пылко обнял ее, прижавшись бледной щекой к ее щеке — мокрой от слез и горячей.

— Маняша, — с придыханием прошептал он, улыбаясь во весь свой зубастый рот и замирая от нахлынувшего счастья. — Заживем теперь, Марьюшка! Ох, и заживем!

А где-то за трансформаторной будкой Генка, ошалев от нахлынувшей на него радости жизни, могучим галопом несся по черной луже, разыскивая свою спасительницу.

— Дорогой ты мой человек! — выдохнул он в свои ладони, где выловленная из-под мостков смущенная Жижа поместилась целиком и полностью. — Ты ж спасла меня, ты ж меня из стройбата вытащила!.. Это ж!..

Глубокая благодарность переполняла могучую грудь Генкину. Позабыты были и трансвеститские танцы, и стринги, и жизнь расстилалась перед ним широкой дорогой. В порыве искренней благодарности присосался Генка ртом к странной говорящей жабе, защитившей его от гнева Марьи Моревны, и пылко целовал ее до тех пор, пока в руках его не оказалась девица прекрасная, с высшим экономическим образованием, строгих правил и худого сложения, с короной на башке, прибитой набекрень.

— Нашел тоже, где лобызаться, — грубовато сказала тонкая девица-красавица, сурово поджимая губки и обиженно опуская глазки, отряхнув зеленый подол. — Шляться по ночам тоже привычка твоя? Вот позабудь о таких привычках. Я этого не люблю. А то к маме уйду!

И все прошло.

Дворник перекрыл воду, и морской прибой, пахнущий йодом и чайками, перестал лизать дубовые корни, разворотившие черную мать — сыру землю. Златую цепь с дуба все же кто-то спер, и стал дуб просто огромным, могучим деревом. Таких не много, но все же встречаются.

А еще пришел молоденький розовощекий участковый и пожурил жителей развоевавшегося дома.

— Младший лейтенант Смирнов, — представился он, лихо козырнув Андрюхе, тащившему охающую Колесничиху до дома. — Непорядок, граждане. Нарушаем. А такие солидные люди…

Молоденький Смирнов осуждающе покачал головой и поцокал языком, рассматривая внезапно выросший многовековой дуб и матерого котище, трущегося об его серые форменные полицейские брюки.

— Озеленение двора — похвально, — голосом со стальным самообладанием произнес лейтенант, наклонившись и погладив лохматую голову кота. — Котики породистые — тоже хорошо. А вот шум — это уже непорядочек. Жалуются на вас соседи. Ссоритесь, кричите, скандалите…

— Да ни боже мой! — клятвенно прижимая руки к груди, прощебетала воскресшая мгновенно Колесничиха, улыбаясь всем своим измятым зеленым лицом, и заботливо стряхнула свежую поросль поганок с Андрюхиной макушки. Смирнов недоверчиво хмыкнул, рассматривая зеленеющую парочку, и ненавязчиво сбил с плеча Андрюхи особо крупный мухомор.

— А еще они дрались! — наябедничал кот, потираясь бочком о серые штаны и глядя влюбленными сияющими глазами в недрогнувшее лицо Смирнова. Но участкового, насмотревшегося по долгу службы всякого, такими мелочами было не пронять. Он лица не потерял и честь мундира не опозорил. Смирнов вам не Тихонов. Коты говорящие, бабушки зеленые, дедушки, потерявшие человеческий облик — все это находилось на его участке, и с этими людьми ему было жить бок о бок и смотреть за порядком. Поэтому в обморок падать времени не было.

— Непорядок! — твердо подытожил молоденький Смирнов, нажимая на черный нос котищи, как на кнопку звонка. — Несолидно! На первый раз ограничимся предупреждением. Меры принимать потом будем.

И Смирнов, еще раз козырнув, твердой поступью двинул в сторону пустыря — разгонять приходящих в себя жабо-дев, распугивая их штрафами за непристойное поведение и низкую социальную ответственность.

А поздно вечером у Марьванны на кухне, доедая утренние пирожки, приютилась вся компания.

Утомленный путешествиями клубок дремал под столом, мелкая Горынышна сидела на столе, облизываясь, а примирившиеся кошки — котище Яги и персиковая Матильда Марьванны, — дружно лакали из блюдца сметану.

— Ну, Маняша, — блестя оживленными и влюбленными глазами, потирая руки и явно волнуясь, произнес Кощей, — давай подумаем теперь…

— О чем же думать нам, Кощеюшка, — так же влюбленно ворковала Марьванна, подливая Кощею чая, который ей от радости удалось заварить особенно удачно. — О чем же думать нам еще, родной мой, хороший мой?

И Кощей млел, растекался сладкой лужицей. Никто его — хоть молодого, а тем паче старого, плешивого, — хорошим и родным не называл. Ни в чьих словах не было столько искренней теплоты, настоящего обожания. И от этих слов сладких Кощей чувствовал, как бьется быстрее его сердце бессмертное.

— Ну как же о чем, Маняша, — шептал Кощей, ласково прихватывая Марьванну за руку и тем вызывая румянец на ее щеках. — О ТриДевятом, конечно. Пойдешь ли со мной туда?

Вот тут стоит признаться, что Кощей страсть как боялся произнести эти слова, но все же сказал их. Ну, а как вы думали? А вдруг невеста заупрямится? А вдруг передумает? А вдруг напугается дом родной оставлять? Сказала ж Яга, зелье оборотное вручая — «только если уверен будешь».

И вот Кощей-то уверен был на все сто процентов. А Мария его?..

Ужасно не хотелось ему терять то, что он обрел. Ласковые слова и влюбленный взгляд.

Но Марьванна и тут не подвела.

— А чего же думать тут, Кощеюшка, — ласково сказала она, решительно вытряхнув из памяти свои несбывшиеся мечты и чаяния, связанные с этим миром, с этой жизнью, с паскудником-Андрюхой. — Куда ты, туда и я, милый мой. Только кошечка моя с нами! Не могу ее бросить тут одну.

Кощей просиял, улыбнулся, как школьник наивный и восторженный.

— Ура! — сказал он.

Из своего заветного чемодана он достал бутыль заветную, с настойкой волшебной от Яги.

— Это вот нас вернет в ТриДевятое, — сказал он, показывая Марьванне мерцающую загадочно жидкость. — Прямо в замок мой зачарованный.

— Замок, — мечтательно протянула Марьванна, организовывая чашки под кощееву настойку. — А чего мы делать будем, Кощеюшка? Я ж, поди, тебе больше девок не дам красть! — Марьванна строго погрозила пальцем Кощею.

— Какие ж девки, Маняш?! — искренне удивился Кощей, делая честное лицо и разливая по чашкам зеленое, как «Тархун», зелье. — Что ты! Я ж однолюб, в общем-то. Девок-то я воровал в жены себе, ну, а они не схотели, эх… да и черт с ними! А мы уж найдем, чего делать.

— Маняш, нам-то плесни, — тягучим и сладким голоском мурлыкнул кот, щуря довольные глазища. — Мне тоже на родину надо. И Горынышну не обдели, не забудь. Зажигалке не место тут, погибнет в одиночестве, малая…