Обратившись затем, после рассмотрения проблем клира, к общественным институтам и организациям церкви, мы вновь обнаруживаем подобную двойственность. С одной стороны, духовенство обладало большими состояниями и отдельные его представители вели жизнь весьма далекую от аскетической жизни 1-го Крестового похода, не говоря уже о следовании по стезе апостолов, которые учительствовали и проповедовали здесь тысячу лет назад. Излишне упоминать про патриарха, у которого хозяйство вела замужняя женщина. Жители Иерусалима прозвали ее Мадам патриарх. Не обращая внимания на некоторые преувеличения такого проницательного наблюдателя, как англичанин Ральф Найджер, невозможно не вспомнить его описания патриарха Ираклия, который накануне падения Первого королевства просил помощи у Запада.

«Я видел патриарха Иерусалима, который приехал в Европу просить помощи. Он прибыл в роскошном облачении, блиставшем золотом и серебром, которое начинало звенеть каждый раз, как только он совершал какое-либо движение, и это мешало, к большой досаде, расслышать его слова. Добавьте к этому различные их напитки с травами и специями и сами их наряды, издававшие сильный запах, от которого начинала кружиться голова. Я видел его церковную утварь, которую мне еще не доводилось увидеть в своей жизни, я имею в виду более дорогую. Подытоживая сказанное: ни один патриарх в западном мире не появлялся в обществе в столь торжественной обстановке. Если нам придется судить о других сторонах восточной роскоши этой страны (Палестины) на примере того, что мы видели, мы должны признать, что многое из этого противно Богу. А те, кто приходит из этой страны, рассказывают еще более удивительные истории».

Даже если не принимать во внимание большую часть того, о чем говорил Жак де Витри (который считал себя святее римского папы), вполне можно согласиться с его описанием богатств церкви, чему мы имеем многочисленные документальные свидетельства.

«И когда почти весь мир, – писал епископ Акры, – стал данником прелатов церкви и черного духовенства, одаривая их различными дарами и пожертвованиями, «и пасли пастыри самих себя, а овец Моих не пасли» (Книга пророка Иезекииля, 34: 8). Они даже заразили своим продажным поведением свою паству. Они стали коровами, жиреющими на горных пастбищах Самарии; они стали богачами, вместо того чтобы быть бедными, как Христос; вместо того чтобы, как он, унизиться, они возвысились; его бесчестью они противопоставили свою роскошь, они возвысились на его наследии. И все это они делают, когда Господь сказал апостолу Петру: «Паси овец моих» (Евангелие от Иоанна, 21: 17), и мы никогда не слышали, чтобы Он говорил: «Стриги овец моих».

Некоторые из этих прелатов были придворными фаворитами, и они добились высокого положения в церковной иерархии благодаря королю; другие, все еще не потерявшие благочестия, как получившие образование, так и его не имеющие, довольно малочисленны. В лучшем случае они были посредственными личностями и посредственными церковниками. Это был тип колониального духовенства; благодаря местным социальным условиям Святой земли и ее святыням эти священники заняли в церкви посты, которые они вряд ли могли заполучить благодаря своим личным качествам.

Мы опять сталкиваемся с двойственностью церковной организации. С одной стороны, процветающая и развивающаяся с беспрецедентным размахом новая латинская церковь. Нас поражает количество церквей и монастырей, построенных на небольшой территории Святой земли за два-три поколения после ее завоевания. Даже сверхкритичный Жак де Витри, которого охватывало лирическое вдохновение, только когда он занимался обличениями (что было в порядке вещей), не мог не отдать должное достижениям латинской церкви на Востоке: «Старые церкви были восстановлены, а новые построены благодаря щедрости правителей и подаяниям верующих, монастыри построены в подходящих для этого местах, повсюду возведены приходские церкви, а священники обеспечены всем необходимым для богослужений».

Но то же самое стремление простого человека и церковных институтов твердо обосноваться в Святой земле имело своей оборотной стороной процессы, мешавшие интегрироваться в новую жизнь. Языковые различия вели к образованию замкнутых групп верующих вокруг отдельных церквей. Можно было участвовать в литургии, обладая поверхностными знаниями латыни, или вовсе не знать ее. Но в таком случае невозможно было требовать от прихожан понимания произносимых проповедей на незнакомом языке. Кроме того, существовали местные и глубоко укорененные традиции, заимствованные in toto (в целом) из Европы. Венецианцы, пизанцы и генуэзцы, если и не находились в какой-то момент в состоянии войны друг с другом, вряд ли могли договориться. Они привезли собственных священников и построили собственные приходские церкви, которые находились в зависимости от своих кафедральных соборов. В итоге монастыри и духовно-рыцарские ордена узурпировали обязанности и привилегии приходских церквей. Официально или полуофициально они не подчинялись местным иерархам, и их приходы продолжали соперничать с местным духовенством. Они открывали свои церкви для таинства крещения, когда город был под интердиктом; в это время они также не отказывали в христианском погребении даже тем, кому было в нем отказано местными священниками. Совершались тайные браки, и заключались незаконные союзы, часто запрещенные каноническим правом. Высшая иерархия в отсутствие энергичных епископов была не в состоянии противостоять этим центробежным тенденциям, имевшим своей причиной разнородное происхождение иммигрантов.

Взаимоотношения в рамках церковной организации представляли те же самые центробежные тенденции, в политике представленные иммунитетом и независимым положением итальянских анклавов-коммун и духовно-рыцарских орденов. В целом они являются симптоматическим отражением реальностей колониального государства, которое так и не решило проблему соперничавших друг с другом институтов. Государство не смогло объединить в единое целое разнородное население, продолжавшее следовать своим обычаям и религиозным взглядам, которые так и не удалось привести к общему знаменателю с официальным вероисповеданием.

Широко известен обескураживающий факт. Латынь, основной язык средневековых источников, не имеет соответствующего термина «крестовый поход». Крестоносец – crucesignatus, человек, помеченный крестом или взявший крест, но выражение «отправиться в крестовый поход» и само слово «крестовый поход» представляют собой термины, взятые из другой области религиозного опыта. Обычно «крестовый поход» называли via Hierosolymitana – «дорога в Иерусалим», или словом peregrination – «паломничество». Этот странный феномен семантики заставил многих ученых рассматривать крестовые походы как разновидность паломничества; все различие между ними состояло лишь в том, что участники крестового похода были вооружены. Однако вооруженный караван с паломниками не становился крестовым походом, и замена копья на посох не превращала пилигрима в крестоносца. Несмотря на то что крестовые походы и паломничества имели много общего, особенно в области религии, крестовые походы не вырастали органично из паломничеств, хотя последние им способствовали. Когда крестовые походы обнаруживали тенденцию превращаться в военные паломничества или просто паломничества (именно их в середине XII в. приветствовал Бернард Клервоский), они полностью теряли свой смысл. Мы не придерживаемся взгляда, что крестовые походы были особым видом паломничества, однако нет никакого сомнения в том, что среди тысяч тех, кто оставил свой дом и присоединился к крестоносному войску, многие рассматривали крестовый поход как коллективное вооруженное паломничество. Для них это был акт, дававший возможность индивидуального и коллективного спасения. Паломничества будут существовать до тех пор, пока люди верят в контакт божественного и человеческого начала. Верят в то, что все места хотя и имеют одинаковое значение в перспективе вечности, но некоторые отличаются большей благодатностью из-за событий, имевших там место, или потому, что они пробуждают воспоминания, которые возвышают человеческую мысль, укрепляют веру и ведут к духовному возрождению.