И самая приятная.

Но не для Элвиса. Он, ныне раздражительный старик, встал у дверного проема в спальню и гавкнул – раз, два. Он хотел, чтобы мы с ним пошли спать; он хотел, чтобы все ушли. После того как он беспокойно побродил туда-сюда между двумя комнатами, я отвела его на подстилку и закрыла дверь. Громкие звуки его беспокоили.

Мы спели «с днем рождения» Сиду, и я внесла торт из нескольких слоев размолотого шоколадного печенья, ганаша и крема «роки роуд». Сид разулыбался, довольный, как пастуший пес, и задул красные, желтые и голубые тонкие свечечки.

Джулия стонала с каждым отправленным в рот кусочком, театрально вылизала тарелку и проговорила что-то по-итальянски, что наотрез отказалась переводить.

– Иногда, – пояснила она, – бывает нужен другой язык.

* * *

Это была моя лучшая вечеринка в честь Т. С. Элиота – отчасти потому, что, ради разнообразия, я просто позволила ей идти своим чередом.

После того как все разъехались, я перемыла немногочисленные тарелки и бокалы. Ветер, наконец, прекратился, и мир сделался совершенно неподвижен. Я слышала глухой шепот дыхания Элвиса из спальни. Растущая луна мерцала сквозь кухонное окно, и осины стояли серебристыми призраками на фоне усыпанного звездами неба. За заснеженным лугом ухала сова. Кому-то кажется, что это голос одиночества. На самом же деле вопрос «Разве тебе не одиноко?» задавали мне чаще всего после вопроса «Разве тебе не страшно?». Ответ был приклеен скотчем к моему компьютеру – фраза, которую Натали Голдберг услышала от мастера дзен Катагири Роси: «Все, что ты делаешь всерьез, – это очень одинокие занятия». Когда я впервые прочла эти слова, они звучали для меня гимном: я приму одинокую жизнь и не буду бояться. Я хотела, чтобы они напоминали мне о том, что́ я выбрала, о том, что пространство и одиночество для меня – самое правильное.

Разумеется, бывали моменты, когда жить в горах было одиноко, но одиночество в том смысле, какой имел в виду Роси, постепенно осознала я, в действительности не было изоляцией. Напротив, это было принятие: «одинокий» – это слово, которое описывает, что́ значит жить глубоко и серьезно. Глубоко погружаясь в мир, ты позволяешь тысячам отвлекающих факторов отпасть и становишься более аутентичным, становишься в большей степени тем, кто ты есть на самом деле.

Лишь на поверхности одиночество было расплатой – ценой погружения, – но отнюдь не ужасной. И благодаря такому большому количеству времени и пространства, времен года и земли я обнаружила столько нежности! Это не сделало меня слабой. И, как ни парадоксально, я коснулась большего. «Только после того как мы открываем [мир] для себя, – пишет Уэнделл Берри, – мы перестаем быть одни».

Я выглянула в окно. Это был прекрасный ландшафт. Чудесная тихая ночь.

Задула свечи и скользнула в постель, подтянув к себе подушку. С облегчением и легкой печалью я снова оставалась одна.

Прямо перед четырнадцатым днем рождения Элвиса и через пять лет после нашего переезда в хижину у него нашли рак. Опухоль на его спине за лето выросла в три раза, и биопсия обнаружила кровь, смешанную с клетками. Плохой знак. Хирург, который удалял новообразование – гемангиосаркому, – не смог убрать ее целиком.

– Чтобы сделать это, – пояснил он, – пришлось бы отнять половину вашей собаки.

Опухоль была агрессивной, сказали мне, прогноз – скверным. Даже если бы Элвис прошел курс химии и намного более дорогостоящей радиологии, это могло купить ему всего пару месяцев.

– Сколько? – спросила я.

От трех до девяти месяцев.

Конечно, я хотела остановить время.

Моей первой реакцией было натянуть нос смерти. Создать спектакль во славу моего пса. Я отлила бы лапу Элвиса в бронзе, я нашила бы футболок с его портретом и словами ПРОЩАЛЬНЫЙ ТУР.

Но я бы все равно к этому готовилась.

Через несколько дней я отпраздновала день рождения Элвиса – тот день в ноябре, когда взяла его из приюта. Приготовила запеченную курицу и картофельное пюре, еду, которую Элвис любил и которую мы с ним готовили воскресными вечерами в тот первый унылый год, когда я жила в Висконсине, в маленьком портовом городке. Хотя курицу в меню Элвиса давно заменила утка и другие неаллергенные протеины, в тот вечер я пила пино нуар и любовно кормила своего пса кусочками мяса с бедра, а он благодарно облизывал мои пальцы. Он был одет в футболку, завязанную узлом, чтобы прикрыть восемнадцатидюймовый шов внутри широкого прямоугольника, тянувшегося между его лопатками до самого таза. После этого я дала ему пару ложек ванильного мороженого и именинное печенье, которое купила в зоомагазине.

Через пару недель Райан, дочь Джудит, приехала к нам провести фотосессию. Я хотела, чтобы у меня осталось хотя бы одно хорошее фото нас вдвоем – но фотогеничным был мой пес, а не я. Мы втроем вышли гулять к лягушачьему пруду. К тому времени Элвис был уже достаточно бодр, чтобы прыгать и играть, он галопом несся впереди нас, и Райан снимала, не переставая. Потом она поставила нас позировать среди осин, рядом со скальным выступом, и попросила сесть на пятнистую зимнюю землю. Небо было глубоким и синим. На каждом снимке проявлялся тот пес, которого я знала: Элвис, валяющийся в снегу; Элвис, приседающий и бросающийся играть; Элвис в полете, в прыжке через белый сугроб. На одном фото он тыкается носом мне в щеку; на другом я крепко обнимаю его, улыбаясь так же широко, как и он.

В итоге меня привязывало к этим дням и делало их памятными вовсе не то, что я запланировала. Напротив, это были мелочи. Утра в хижине всегда были моим ритуалом. Я поднималась перед рассветом, медитировала, разводила огонь в печи, если было холодно, согревала воду и молола кофейные зерна для френч-пресса. К тому времени Элвис был уже во дворе, метил кусты, разнюхивал, что произошло ночью. Он обходил берму дозором летом; зимой трусил по краю дороги, заглядывая к Полу и Терезе на западе, после чего направлялся на восток, гоняясь за кроликами или ища следы койотов, к Стриклендам, а потом бегом возвращался к нашей с ним хижине. Заслышав мягкий стук собачьих прыжков вверх по лестнице, я открывала дверь и впускала его, потом садилась на диван с ноутбуком и чашкой кофе, такого чернильно-черного и густого, что его вкус напоминал эспрессо.

А потом я наблюдала.

Я собирала утра в своем блокноте, как снимают отстиранное белье с веревки. Всё шло в дело, что бы мне ни предложили. Зимой это могли быть синицы на кормушке и юнко, расклевывающие семена на ограждении и земле. Острый запах надвигающегося снегопада, когда ветер менял направление и несся вверх по всей горе, или плесневый душок трав, показывающихся над снегом в первую оттепель, после месяцев под настом. Как-то раз это была лосиха, прошедшая по подъездной и через северный луг; она напугала меня в розовом свете раннего утра под конец зимы. Я, улыбаясь, смотрела, как ее длинные ноги задевали мерзлые пятачки грязи и снега, пока лосиха не спеша двигалась к лягушачьему пруду.