Летом это была решительность зарянки, чей настойчивый зов был словно колодезный ворот, на котором поднималось солнце, а за ним следовал звенящий хор сотен птиц. Я чуяла суглинистый запах грязи, когда первые колибри подлетали к кормушке, подсчитывала меняющиеся краски в саду и слушала, как ветер набирает силу на лугу. Воздух гудел от пчел и бабочек; бурундуки сновали вдоль скал, дубонос залетал напиться и искупаться в каменной поилке. Порой слышалась пальба – тренировки стрелков в теплый летний день.

Я обрела свой дом в деталях: в зимнем ветре, в первом намеке на солнце, в цвете рассвета; в треске, который издавала, прогреваясь, печь; в скрипе сосен, летом полных соков, а зимой болезненных, замерзших; в красоте голых осин на фоне зимнего неба, в структуре и качестве снега – то мягкого, то пышного, то колючего; в забавных повадках животных, как, например, той вороны, которая с верхушки пондерозы в летний день напевала буп-би-ду, буп-би-ду; в облаках, рисовавших картины в небе или заволакивавших Индиан Пикс непогодой, – и в том же самом небе, чья голубизна была глубокой, прозрачной синевой грез, чьи настроения напоминали мне о том, что у каждого дня есть собственный императив, архитектор всего этого.

Дни проходили за месяцами, месяцы за очередным временем года, и практика вбирания всего этого в себя стала медитацией, а я – свидетелем места. А потом его хранительницей.

Таким же образом я начала коллекционировать утра со своим псом. Как ни странно, за шесть месяцев до своего диагноза Элвис начал будить меня, тыкаясь мордой. Стоило мне пошевелиться в тусклом утреннем свете, как он потягивался и подходил к краю постели, водя носом по матрацу в приветствии. Раньше он никогда так не делал.

– Доброе утро, красавчик, – говорила я, гладила мех, расходящийся в стороны с его щек, и любовно тянула за уши. Он придвигался ближе, кладя на матрац лапу. Приглашение. Я осторожно помогала ему забраться, подтягивая за ошейник, и он вытягивался вдоль моего тела. Мы вместе приветствовали день.

В те первые недели после его диагноза я была в панике. Я хотела сделать так много. Но однажды в неподвижности утра замерла, внезапно подумав о том, как собирала свои дни на горе. Это был еще один момент, еще одна деталь. Чтобы отметить ее, я вознесла безмолвное «спасибо». Таким образом, я стала собирать каждое утро – без свойственного наблюдателю календаря ощущения убегающего времени, без страха перед тем, что конец, возможно, близок, но с неподдельным счастьем оттого, что Элвис со мной в этот один день.

Каким-то чудом недели шли, складываясь в месяцы, потом в сезоны. А мой мальчик по-прежнему был со мной.

Четыре фута снега, и электричество отключено. Я считала сережки на осинах в переднем дворе – верный знак ранней весны; но апрельская буря их сорвала. С Элвисом в машине я, часто останавливаясь, ехала в Джеймстаун, где, несмотря на непогоду, JAM ставил пьесу – фарс, написанный семью авторами из нашего городка. Я играла роль Эффи, недалекой домохозяйки, которая жульничает в игре в скрэббл с другой супружеской парой. Вечер комически идет наперекосяк, когда супруги решают преподать ей урок, заставив слюняво-патриотичную Эффи поверить, будто в ее дом вторглись террористы.

Джеймстаун представлял собой сутолоку из машин и снежных гор. Но Ди Джей взял в аренду пару генераторов, чтобы обеспечить свет и отопление, и пьеса шла в городской ратуше при аншлаге. Люди ходили по улицам, перегороженным трех-четырехфутовыми снежными стенами, с фонариками, ручными и налобными. Казалось, что через две недели будет Рождество, а не начало мая.

Снег густо валил все два часа, пока я плавно двигалась по сцене в платье в горошек и туфлях-лодочках, гневаясь на злодеев и Джорджа Буша. За это время четырехмильный в длину и пятнадцатифутовый в ширину подъем по Оверленд-роуд превратился в однополосную дорогу, прорезанную в снегу бульдозером, направлявшимся обратно в Боулдер. Когда пришло время возвращаться домой, я включила вторую передачу, пытаясь сохранить инерцию, но переключилась на первую, когда мое продвижение замедлилось на этих «американских горках», и гора, долина, даже края дороги растворились в плотной снежной пелене. Все до единой поездки с побелевшими от напряжения костяшками, какие у меня только случались, были попытками добраться домой – после того как бульдозеры давно встали во чреве бури настолько свирепой, что я не видела ни обочин, ни даже жалких десяти футов перед капотом машины. Остановишься – застрянешь. Будешь слишком рыскать – и можешь съехать с края дороги и кубарем покатишься с насыпи. Что хуже всего, встречная машина может въехать прямо в лоб.

Двадцатью минутами позже я таки добралась до дому – и застряла на середине своей подъездной. Тогда я бросила машину и потащилась вместе с Элвисом по колено в снегу к хижине.

В ландшафте приглушенном и сглаженном я уплыла было в сон, навалив на себя горой пуховое одеяло, но резко проснулась от звука сотрясавших хижину ударов. Целые полотнища снега ссыпались в тяжелые кучи с перегруженных ветвей деревьев. Каждый раз Элвис выдавал перепуганный лай, потом снова сворачивался клубком, а я лежала с широко открытыми глазами, слушая, как ветер скребется и шелестит по стенам хижины.

Когда, наконец, в середине мая потеплело, лягушачий пруд оказался полон как никогда и затопил тропинку, по которой мы с Элвисом обходили его в поисках ветрениц и первой сиреневой вики. Элвис давно оправился после операции и, казалось, чувствовал себя хорошо. Он прожил уже больше трех месяцев. Чтобы отметить это, мы предприняли первую весеннюю дальнюю вылазку с Джудит и ее анатолийской овчаркой Кафкой по крутому маршруту к Блю-Джей-Майн, граничащему с Джеймстауном на юге. Элвис бросался вперед, красовался, но дыхание его выдавало серию ритмичных «хах-хах». Старческая одышка. Он покачивался, поднимаясь в гору, взад-вперед.

К тому времени как мы добрались до вершины, я дышала так же тяжело, как и мой пес. Мы остановились на крохотном лужке, где цвел единственный желтый кактус, и стали смотреть на Порфири, гору, граничившую с северной стороной Джеймстауна через каньон.

Элвис споткнулся. Дважды.

– Кажется, для него это слишком тяжело, – сказала я Джудит, глядя, как он пьяно виляет из стороны в сторону. Я взяла его за ошейник, чтобы помочь держать равновесие, но его одышка была не просто усталостью.

Через десять минут он все еще не пришел в себя. Его передние лапы растопырились, словно он стоял на палубе качающегося судна.

Когда мы выбрали короткую дорогу домой, по лугу к Джеймстауну, я не замечала ни ранней зеленой травы, проклевывавшейся вдоль тающих островков снега, ни солнца, припекавшего мою обветренную зимой кожу. Я держала Элвиса, словно багажную сумку. Казалось, он никак не мог заставить работать задние лапы. Язык вывалился из его пасти, как вялый ломтик мяса. Он издал резкий звук, потом зашатался, пока я вела его к ручью; его мотало из стороны в сторону. Он наклонился и упал.