– Мало, – говорит Грицько. – Ведь прилетят ещё и полеводы.

– В городе подсчитают, – невозмутимо произносит Арстан – и привезут ещё «кубики». Нас не обижают. Но если понадобится, у меня поживут. Потеснимся.

В доме Арстана – четыре большие комнаты. Когда-то здесь жили все первые обитатели фермы.

Ра всё время встаёт из-за стола, уходит на кухню, что-то уносит, что-то приносит. И я не понимаю: то ли в этом доме не признают домашнего робота, то ли сегодня, по случаю приезда гостей, его выключили, как выключала мама нашего Топика, когда собирались у нас её или папины друзья.

Ра невысока, широкоплеча и как-то «прямоугольна». Нет плавности в линиях её фигуры. У Ра короткие толстые, видимо, сильные ноги и длинные руки с крупными кистями, и смуглая кожа с зеленоватым отливом. Быстрые насторожённые небольшие глаза словно ощупывают по нескольку раз каждого из прибывших, как бы желая удостовериться, что он не принесёт зла. Конечно, не сравнить Ра с изящными гибкими и стройными земными женщинами. Что уж говорить – я не влюбился бы в Ра с первого взгляда. Но в диких лесах Риты, видно, и не требуется земное изящество.

Ра ещё более немногословна, чем Арстан. Они обмениваются изредка короткими словами, а чаще – взглядами и, видимо, отлично понимают друг друга. С нами Ра почти не разговаривает. Только неслышно приносит блюда – одно, другое, третье…

Я пытаюсь представить себе, как рассказывает Ра легенду своего племени – наверно, немаленькую легенду! И не могу представить. Слишком немногословная женщина ходит вокруг стола.

Вдруг она резко, испуганно поворачивается к окну, хотя оттуда не донеслось ни одного звука. Мы поворачиваем головы вслед за ней и видим прижавшуюся с улицы к стеклу длинную волосатую морду с маленькими злыми бегающими глазками, с расплющенными о стекло розовыми ноздрями.

Обезьяна глядит на нас с улицы насторожённо, но без страха. Видно, понимает, что стекло разделяет нас. Видно, не впервые глядит на людей через стекло. Опытная обезьяна!

Я вздрагиваю от выстрела, который раздаётся у самого моего уха. Оглядываюсь. Вано опускает пистолет. Снова смотрю в окно. В нём маленькая круглая дырочка с разбегающимися лучами – от пули. И уже нет обезьяньей морды. С улицы доносится медленно затихающий стон – жалобный, почти человеческий.

– Зачем ты? – спрашивает Грицько и морщится, и удивлённо пожимает плечами.

– Она натворила бы много бед, – спокойно объясняет Вано. – И как они пробираются через защиту?

– Мы же её выключаем, – объясняет Арстан. – Когда пропускаем стада. Обезьяны успевают… А потом злятся, что не могут выйти.

– Всё-таки жалко её, – тихо произносит Грицько.

Мне тоже жалко. Я никогда не убивал ничего живого. Кроме комаров на Урале да змей на Огненной Земле, куда летал к родителям. И, наверно, не смог бы вот так спокойно убить обезьяну, хотя нас и учили в «Малахите» метко стрелять.

Арстан молча поднимается, включает у дверей уличные прожекторы. Вслед за Арстаном мы выходим на широкое крытое крыльцо. Под окном, раскинув по земле лапы, лежит на спине убитая обезьяна – большая, наверно, в человеческий рост. Она покрыта толстой бурой шерстью. Под головой расплывается тёмное пятно.

Один за другим мы спускаемся по ступенькам с высокого крыльца. Я спускаюсь последним.

И вдруг что-то мохнатое, тяжёлое и невыносимо вонючее сваливается на меня сверху, вспарывает когтями рубашку, а затем и кожу на груди, и урчит за ушами, и вонзает мне сзади в шею острые зубы.

«Обезьяна! Вторая обезьяна!» – думаю я сквозь разрывающую тело боль и пытаюсь удержаться на ногах, потому что понимаю: упаду – погибну. Правой рукой шарю по поясу – ищу пистолет. Но натыкаюсь то на маленький, скользкий слип, то на трубку карлара… Где же пистолет?.. Где пистолет, чёрт возьми?

Крик боли и ужаса против моей воли вырывается из горла. И я вижу, как мелькает в руках у Арстана белый уголок слипа, и после этого вместе с дикой болью и страшной тяжестью на спине проваливаюсь в чёрное небытие.

Меня привозят в Город через три дня. Я уже могу ходить и медленно глотаю всякую жидкую пищу – как младенца, меня кормят бульонами и кашками – и медленно выдавливаю из себя самые необходимые слова. Только головы не повернуть: шея и грудь в тугом корсете.

Устраивают меня в стерильно белой двухместной больничной палате. Вторую койку в палате отдают Бируте. Она здесь живёт. Прямо сюда приходит после занятий в школе и здесь готовится к урокам, проверяет в тетрадях каракули своих малышей и не позволяет дежурной сестре ничего делать для меня – всё делает сама.

А утром, когда Бирута в школе, в палату приходит мама и снимает мой ненавистный корсет, и облучает швы на шее и на груди. Швы зарастают быстро. Мама обещает скоро заменить корсет тугой повязкой.

Когда случилась эта беда на ферме, мама сама хотела оперировать меня. Но её не пустили. На ферму вылетела Мария Челидзе. Однако пока она собиралась и летела, операцию провела жена главного полевода, фельдшер Марта Коростецкая. А консультировала её мама – по видеофону, камера которого была подвешена вертикально, прямо над моей злополучной шеей. И всё обошлось идеально: у мамы не могла дрогнуть рука, а Марте не нужно было ломать голову в поисках правильного хода операции.

И даже анестезии не понадобилось. Усыпляющий луч слипа, который направил на обезьяну Арстан, отлично сработал и на меня. После операции я спал больше десяти часов.

По вечерам, после работы, ко мне забегает кто-нибудь из ребят. Но ненадолго. Я догадываюсь: там, в приёмной, предупреждают: не задерживайтесь! Зачем? Неужели я такой тяжелобольной?

Видно, надо вести себя бодрее.

Вообще, чертовски обидно болеть, так ничего и не успев сделать на планете. Но куда денешься?

Несмотря на боль, которой отдаётся в горле каждый шаг, начинаю бродить по коридорам, обнаруживаю очень уютный холл со стереоэкраном и балконом-лоджией, изучаю коридорные пульты управления всякой больничной автоматикой. Никогда раньше не доводилось видеть.

А ведь придётся их ремонтировать!

Впрочем, принципы общие. Разберусь!

На четвёртый день неожиданно встречаю в холле Энн Доллинг и удивлённо таращу глаза.

– Что с тобой, Энн?

Левая рука её странно изогнута, толста и явно неподвижна. Видно, под рубашкой такой же корсет, как и у меня.

– Да вот, ранили… – неохотно отвечает она. – Аборигены.

– Когда?

– Позавчера… – Энн морщится, глядит в сторону. – Не расспрашивай, Сандро! Тебе кто-нибудь расскажет… А мне не хочется.

Энн очень бледна, губы её пылают, тёмные глаза открыты широко, и, наверно, потому она как-то особенно, необычно красива. Она всегда была красива. Но раньше это была привычная красота здоровья и радости. А сейчас – тревожащая, хватающая за душу красота, которую иногда могут придать боль и мука. Эта мука – в необычно больших глазах с расширенными, как бы бездонными зрачками, и в непривычно опущенной кудрявой голове, и в неожиданных морщинках на лбу. За двенадцать дней, что я не видел Энн, она словно постарела на двенадцать лет.