колебался, сомневался, но потом, успокоенный смелым взглядом Магды, ни сказав ни слова, ушёл.

Вечером возвращались из корчмы клехи и Магда легко им объяснила уход Мацека. Органист очень этому обрадовался. Но все боялись возвращения ксендза, который в делах, касающихся только его одного, был послушен до избытка; когда речь шла о вере, долге или о ближнем, он не прощал. На первый вопрос Магда смешалась и не знала, что говорить. Но пробощ не дал ввести себя в заблуждение повторным заверением, что мальчик ушёл добровольно.

Увидев, что его дворовые собаки отравлены, он сделал вывод, что это из-за женского вмешательства; он начал её настойчивей расспрашивать.

Не вдаваясь в детали, хозяйка призналась, что отправила мальчика из страха, как бы пришедший дед не схватил его. Она сказала, куда, в какую сторону он пошёл. Но уже было не время гоняться за ним, хотя пробощ сначала хотел это сделать. Лагус, несмотря на то, что Магда с минуты на минуту ожидала его возвращения, не появился ни в этот день, ни в следующие.

Только вечером какой-то незнакомый человек срочно спрашивал о нём в корчме и в доме пробоща. Еврей видел его, идущего в сторону, противоположную Кракову. Туда помчался за ним всадник.

Мы вернёмся к Мацку, который, гонимый страхом, пробирается незнакомыми дорогами к Кракову. Один-одинёшенек, только с куском хлеба, без денег, ещё раненый, потому что голова не успела зажить, он живо шёл из Зенбоцина назад к столице. Там он надеялся найти Агату, пана Чурили и опеку сениора бурсы, но боялся встретиться с Урвисом, который выдал его в руки деда.

Не зная ещё, как вести себя с ним, как справится позже, избегая более близкой опасности, он быстро шёл в указанном ему направлении. Миновал городок и пустился по полям; уставшие ноги под ним дрожали, а страх торопил, каждую минуту он оглядывался, не гонится ли за ним дед, но никого не было. Немного успокоившись, он начал молиться, потому что, воспитанный женщинами и ксендзем, он имел привычку молиться, так что в некоторой степени губы сами, не дожидаясь души, к ней складывались. Душа только позже на слово прилетела.

Ветреный и прохладный день заканчивался, лучезарное небо, изрезанное синими и голубыми облаками, всё темнело и темнело. Перед ним дымилась лежащая в долине деревня с крестом костёла, журавлями своих колодцев и стаей ворон, летающий над обнажёнными деревьями. Люди с плугами возвращались с полей, здороваясь с путником благочестивыми словами:

— Слава Ему.

Внезапно, как привидение, перед мальчиком возник Урвис, лицо у него пылало, а глаза блестели.

Первой мыслью Мацека было бежать, но, прежде чем он смог повернуться, уже был схвачен за руку и вырваться не мог.

— Брат, ах, брат! — воскликнул встретивший его жак. — Я за тобой гонюсь. Прости меня! Я тебя предал! Ради Бога, я не знал, что этот пёс хотел сделать с тобой; он солгал мне, сказал, что к каким-то родственникам хочет тебя отвести. Клянусь тебе всем святым и памятью о моём бедном отце, что я не хотел причинить тебе зла. Узнав, что ты от ужасного предательства из-за меня попал в руки негодяя, я специально побежал за тобой, чтобы безопасно проводить тебя в Краков. Прости меня! С этих пор я буду твоим братом и защитником! Пойдём! Пойдём!

Несмотря на очевидную искренность этих слов Урвиса, которого самого возмущала мысль о его невольном предательстве, Мацек робко с ним поздоровался и не очень хотел ему верить. Но вскоре непостижимая власть искренности и правды, которая чувсвовалась в словах жака, заглянула ему в сердце.

— Значит, ты не хотел мне зла? — спросил он. — Ты ничего не знал?

— Клянусь именем отца, это у меня высшая клятва, что ничего не знал. Тепрь я и ты — два пальца одной руки, ничто нас не разделит.

Тогда по пути к деревне Урвис начал рассказывать, что делалось в Кракове после похищения Мацка. А Мацек рассказал, что делалось с ним с того времени, как его похитили.

У Урвиса, испорченного парня, было всё-таки юношеское сердце, что легко волновалось, когда он слушал, как дед мучил Мацка; он возмущался и сжимал кулаки.

На ночь остановились в доме приходского священника, где, естественно, как жаки, напросились в школу. Только легли спать, когда за дверью послышался голос Лагуса, Мацек испугался, Урвис вскочил на ноги.

— Разрешите переночевать, — сказал Лагус звонарю, — иду из святых мест, из Калварии.

Ответ был не слышен, но, похоже, деду разрешили лечь в школе, потому что дверь приотворилась и указали кому-то место под печью. В помещении было совсем темно. Лагус снял узелки и, бормоча молитвы, упал, уставший, возле печки.

Урвис тем временем, сжимая руку Мацка, чтобы молчал, поднялся немного, прислышивался и готовил дорожную палку, развязывая шнурки своего узелка. Вскоре молитвы затихли и громкий храп дал знать, что дед уснул. Урвис подошёл к нему, осторожно пощупал и, убедившись, что он сложил руки над головой, стянул их петлёй своей верёвки. Пока дед не проснулся, он три или четыре раза обмотал ему кулаки, а, пользуясь их неподвижностью, стал завязывать рот.

Сильный негодяй вырывался и метался во все стороны, но тщетно; верёвка была крепкая, тряпка, которая сжимала ему рот, была сложена в несколько раз, к тому же ещё безжалостный Урвис потихоньку свалил на грудь деда рядом стоящую дубовую лавку, и, так всё устроив, чтобы до утра он не мог пошевельнуться, в рубашке, сам взял за руку Мацка и потихоньку вылез из школы в окно.

— Не бойся, — сказал он, когда они вышли, — перед нами целая ночь, а я хорошо знаю дорогу.

И, сказав это, он поспешил за заборами на тракт, который вёл к Кракову.

конец второго тома

Том третий

I

Лисманин

На улице Св. Яна, в большом доме, обычно называемом Брогом, дверь которого с недавнего времени была укреплена цепью и с обеих сторон заслонена выступающей стеной, постоянно отворялась калитка, впуская внутрь людей, сбегающихся со всех сторон города, по большей части так закрытых епанчами и шапками, что лица их с трудом можно было разглядеть.

Но, казалось, что другие специально, отважно показывают прохожим свои лица. Они громко стучали в калитку, чтобы обратить на себя внимание, когда другие, тайно подкравшись к открытой дверочке, робко в неё стучали, озираясь вокруг. Одни искали глаз людей, другие их избегали. Младшие, насмешливо глядя на людей, победно входили в Брог, старшие с дрожью брались за дверную ручку.