еврейского языка в Краковской академии не прибыл Францишек Станкар, вызванный самим Мациёвским, к несчастью, ничего не знающим о его образе мышления.

Положение Лисманина, всё более критическое, ставило его как монаха под прямую власть духовенства, с другой стороны полученная уже протестантами безнаказанность вдохновили наконец мыслью сбросить маски и показать открыто, кем были. Поэтому, не дожидаясь дольше, Францишек Лисманин, таща за собой на погибель ещё нескольких слабых товарищей монахов, сбросил монашескую одежду и присоединился к последователям новой веры.

Вместо того чтобы порвать с ним всевозможные отношения, Сигизмунд Август не перестал покрывать негодяя своей опекой; напротив того, Лисманин, кажется, в это время начал серьёзно подумывать об обращении короля, и что не иная была цель его более позднего путешествия, как привезти книги, необходимых для этого. Король тайно приказал ему готовиться в дорогу, дал на это денег, велел купить за границей много книг, и в особенности направил его в Швейцарию. Отправленный монах позорно обманул доверие Августа, и, опасаясь ли дальнейших результатов своего отступничества, или не веря, что король может открыто перейти в другую веру, несмотря на уговоры и убеждения некоего Будрзинского, ехавшего с ним как придворный, с данными на книги деньгами остался в Женеве.

Но с отъездом инициатора реформы не отъехала посеянная им наука, его ученики рассеивали её по стране, приезжали новые, которым безопасная Польша была по вкусу.

Поначалу странствующие по деревням недалеко от Кракова церкви и дома молитв постепенно начали проталкиваться в столицу. Протестанты собирались на Кремёнках, потом в Дециушёвской Воле, неподалёку от столицы, в Хелме у Хелмского хорунжия Краковского; а служили там Сарницкий, Вишнёвский, Паули и Прасниский. Осмелевший от безнаказанности Юстус Дециус (сын Людвика), королевский придворный, и Бонар, каштелян Бецкий, пытались устроить дома для молитвы в самой столице.

Они присоединились к недавно реформированным антитринитариям и наука их показалась всем ещё более вредной;

пробуждая всеобщее отвращение, она бросила сперва тень на все церкви. Позже, организуя и легализуя свою ассистенцию, реформаты осмелились открыть школы в самом Кракове. Они приобрели сад за Николаевской брамой, предназначенный для отдельного кладбища, покупку которого Август, всегда со всеми простой, подтвердил привилеем 1569 года. Наконец был куплен большой кирпичный дом на улице Святого Яна, называемый Брогом, о котором мы упомянули выше, и в 1571 году в нём ввели почти открытое богослужения.

Из нескольких приведённых фактов легко понять, как там с каждым днём росла реформа; следуя не открытой борьбой, а постоянной скрытой, тайной работой. Жизнь Францишка Лисманина есть нормой иностранных миссионеров, проповедующих в Польше; местные жители, честные в своём безумии, пробуждают больше сожаления, чем презрения. Только позже, увидев, что они связались с иностранцами и стучат в ворота врага, требуя помощи, мы убедились, что, бросив народную веру, они перестали быть сынами своей родины.

Но вернёмся к нашему дому.

То был восьмой день декабря, в который католический костёл отмечает праздник Непорочного Зачатия Богородицы. Протестанты в этот день, не из-за праздника, который отвергли, но явно по какой-то иной причине собрались в таком количестве в Броге, поскольку видели, что обычно они посещали новую церковь в воскресенье; народ этому удивлялся, не в состоянии понять, почему в католический праздник протестанты сходятся на свои проповеди. Несмотря на то, что в числе обращённых было много панов, много богатых мещан и людей, не придающих значения дню, больше, однако, было ремесленников, особенно немецкого происхождения, и таких, которые, работая на ежедневное содержание, имели свободым только воскресенье.

Несколько жаков, спешивших в костёл на службу, остановились, услышав в церкви пение.

— Слышишь, Павел? — сказал Янек. — Кто это вопит?

— Еретики по-своему Господа Бога прославляют.

— Что это? У них праздник?

— Чёрт их знает, а их там, вроде бы, достаточно, потому что даже на улице псалмы слышны.

Оба подняли глаза наверх, какое-то время стояли и кивали друг другу головами, удивляясь.

— Дальше, дальше, — сказал Павел, — вместо петуха на крыше колокольчик прицепят, потом колокол, потом колоколище, и будут белым днём громко на молитву созывать. Смотри, какая наглость!

Знакомая нам пани Марцинова, торговка, проходя с корзиной рядом, тоже остановилась.

— Поглядите на них! Они больше этого не скрывают.

— Чего им скрывать? — добросил мимоходом Чурили. — Toho łycha с каждым днём больше, с каждым днём смелее, а раз ксендз-епископ им ничего не говорит, король носа не утрёт, и они становятся гордыми.

— Но, благодетель мой, — воскликнула Марцинова, — им это, может, всё равно; но нам, которые привыкли к нашему Господу Богу, страшно жить в одном городе с ними!

— Скачит враже, как пан прикажет, — мрачно ответил пан Чурили.

— Но наказывать должен Господь Бог, а, наказывая этих врагов св. Троицы, может и нам достаться.

— Не бойтесь, сударыня, — сказал шляхтич, — где сегодня десять справедливых, там ради них Господь сто плохих прощает.

— И то правда.

— Но почему они сегодня сошлись? Разве у них праздник?

— Где же! Какой-то проповедник должен из-за границы прибыть с новыми глупостями.

— Несомненно, — прибавил выглядывающий из окна мещанин, потому что с утра было необычное оживление, — я скажу вам, что человеку делается холодно, когда он думает, какой в этом дом кошмар! Когда-нибудь будет крах! Я тут уже не хочу жить, только дом продам, и перееду на другой конец города.

Такой был разговор, замечания, предостережения и страхи большинства людей, и не только в Кракове, но везде.

Войдём внутрь.

Из тёмного коридора ступенки вели на верх; там большая зала, окна которой выходили на улицу, служила местом для молитвы. В одном её конце находился стол, покрытый сукном, на нём — распятие и две свечи, украшений и образов никаких не было, голые стены, на них несколько выдержек из Священного Писания, на больших привешанных чёрных досках содержались главные тексты, на которые, плохо их понимая, опирались реформаты.

Эта зала была полна людей всякого сословия и обоих полов, они преимущественно стояли. Около двадцати более или менее известных лиц стояли впереди, отдельно, словно своим присутствием хотели доказать, что новая вера имеет опеку и соучастие в высших классах общества. Старый, седой мужчина с коротко постриженными волосами, высокого роста, с загорелым лицом, на котором странно выделялись белые волосы, одетый черно, говорил аудитории, слушающей его в торжественном молчании. Тексты, какие в то время обычно выбирали проповедники, не собирались, как теперь, для моральной науки, но для полемики в отношении догматов. Наверное, поэтому и проповедующий пастор объяснял людям своё таинство под двумя ипостасями, поэтому говорил против целибата священников.

Легко догадаться, какие аргументы были во второй части разговора. Ненависть к католицизму тащила туда