всевозможные гнусные истории, целую кучу наполовину придуманных, с наполовину искажённой правдой гадостей, за некоторым исключением. Монастырская, монашеская жизнь, это такая святая и великая жизнь, была отвергнута, уничтожена, оплёвана; возможность укротить страсть — отрицали.

Оратор говорил с неподражаемым энтузиазмом, а его тема, развитая с энергией, с дивной наивностью, иногда переходящей в бесстыдство, языком, полным красок, переплетаемая смехотворностями, шутками, рассказами, очевидно, занимала и убеждала аудиторию.

Похоже было, что проповедник в своей речи ведёт борьбу, так гневался, бушевал, так пылко сам себя упрекал и парировал упрёки горькими насмешками; так напрягал силы на доказательства против собственных искусно брошенных католических преданий. Из всего было видно, что для него больше всего речь шла о том, чтобы стереть в обращённых все следы веры, от которой они отреклись, чтобы показать её мнимую ложь и вредные ошибки.

Иногда, когда он бросал проклятия и насмешливые упрёки на католицизм, лицо проповедника менялось, краснело, глаза выступали на верх, руки судорожно дрожали, тело содрогалось, грудь учащённо дышала, из-под посиневших губ показывались зубы. Тогда это был не Божий служитель, как их тогда называли, но непримиримый преследователь; это не был мягкий рассказчик сладостной науки, но человек, жадный до крови и преследования. Дрожал, метался, бегал, падал, поднимался, вытягивал руки, закатывал глаза, гневался.

По нему было видно, что, ещё недавно расставшись с наукой, от которой он пытался отвратить своих единоверцев, хотел себя тоже убедить, хотел оправдать своё отступничество в собственных глазах, заглушить свою ещё дрожащую совесть. Редко великий энтузиазм не вызывает участия. То же самое случилось и здесь; несмотря на преувеличения, мерзкое издевательство даже над вещами, которые многие из собравшихся привыкли считать уважаемыми и чуть ли не святыми, оратор быстро всех растрогал, и, когда, сам начав петь псалом, он закончил проповедь, народ надолго остался под её впечатлением.

После пропетых псалмов и песен, по окончании богослужения собравшиеся люди стали расходиться. Но не вместе. Более значительные ещё остались, другие, опасаясь гурьбой высыпать на улицу, договаривались, кто должен выйти раньше. Начали потихоньку разговаривать:

— Кто это? — спрашивали мещане. — Этот старый новый проповедник?

— Поговаривают, что приехал издалека.

— А так говорит по-польски, будто в Польше получил образование.

— Потому что, должно быть, в ней учился. Теперь приехал из Швейцарии, но чужакам об этом запрещено рассказывать.

Старичок, который стоял подле разговаривающих, тихо прошептал им:

— Я его знаю.

— Кто же это?

— Тс! Тихо!

— И я его знаю, — сказал другой, — или очень ошибаюсь, или это…

— Тихо, не рассказывайте, если его узнали. Бог знает! Говорят, что ксендз-епископ и среди нас внедряет своих шпионов.

— О, это точно, лучше молчать!

— Пойдёмте домой, расскажу вам по дороге, — прибавил старичок, который был в одежде ремесленника.

Когда они втроём вышли на лестницу, внимательно оглядевшись, старик шепнул ближайшему, а все нагнулись, чтобы послушать.

— Вы знаете, раньше, в молодые годы меня использовали у королевы-матери для покраски стен; я видел там всех, кто составлял во двор; среди них я часто видел — исповедника.

— Королевы?

— Боны, Боны; францисканца. Тот позже по-настоящему обратился к истинному свету и стал великим столпом Божьей церкви; его звали Лисманин.

— Это может быть он?

— Несомненно. Он постарел, но я узнал его. Захватив какую-то сумму королевских денег на книги, он выехал в Швейцарию и там, женившись, поселился. Я слышал, его величество король говорил, что если бы имел его в руках…

— Но этого не может быть он! Как бы он посмел?

— Вот это и меня удивляет.

— Он изменил фамилию. Я слышал, его называют Бюргером.

— Может быть, но я уверен, что это он же. Будринский об этом мог бы лучше рассказать, потому что он с ним вместе ездил и потом вернулся один, но его сейчас в Кракове нет.

— Великая смелость!

— Бог добавляет отвагу своим посланникам, — прибавил старик, удаляясь, — кто знает, может, пришёл запечатать новую науку кровью. И если его поймают…

— Его не могут схватить.

После этих слов сторонники новой веры разошлись, другие медленно выплывали из залы и исчезали на улицах, так, что дом вскоре почти опустел.

Проповедник сидел теперь в сводчатой небольшой комнатке, примыкающей к дому молитвы, в широком кресле, около него сидели, стояли виднейшие польские протестанты: Оссолинский, Мышковский, Филлиповский, Ласоцкий, Стадницкий, Зборовский и другие. Они потихоньку расспрашивали пастора о прогрессе реформы за границей, о правителях, которые взяли новую веру в свою опеку, о наиболее знаменитых учёных, распространяющих её сочинениями. На все вопросы так называемый Бюргер отвечал живо, с большим присутствием духа и пылом, если не искренним, то по крайней мере отлично разыгранным.

— Да! Да! — говорил он. — Время придёт, и оно не далеко, когда сыны лжи падут перед светом и перестанут кланяться идолам.

— Вот именно, — сказал Мышковский, — истинный последователь новой веры.

Сказав это, он указал на мужчину с важной фигурой и строгим лицом.

Взглянув на него, сразу было видно, что провёл жизнь не среди четырёх стен, не в покое и мягком безделье, но в противоборстве с собой, с миром, рукой и душой, сердцем и телом. Физиономия у него тоже была суровая и пасмурная. Чёрные усы, коротко остриженная борода с волосами, вылезшими на высокий череп, гладкий, как кожа, оттеняли бледное, худое, жёлтое лицо гордого выражения. Чёрные большие глаза, покрытые веками, глубоко обрамлённые, прикрытые длин-длинными ресницами, глядели равнодушно и холодно. Стиснутые губы, по углам слегка согнутые вниз, уже окружённые морщинками, вместе со лбом и щеками, рассказывали о старых и сильных страстях. Было видно, что не привык себя сдерживать, не умел принуждать, не выносил никакой зависимости, своего упорства ни под чьей волей не нарушил. Огромной фигуры, плечистый, крепкий, сильно сложенный, несмотря на то, что приближался к концу своей молодости, у него была ещё внешность молодого человека, верящего в свои силы.

Это был князь Соломерецкий.

Выше мы уже вспоминали, что князь провёл свою молодость на заграничных дворах. Проезжая по Германии именно в те минуты, когда реформа пыталась делать прозелитов, он подхватил немного новой науки; однако же он не бросил веры отцов до возвращения на родину, когда следом за ним один из немецких посланцев прибыл на Русь с целью обращения и, предоставив ему великую роль защитника реформы, побуждал к борьбе, обещая известный авторитет, возвещая дни славы и победы.

Соломерецкий дал себя обратить и ловкому льстецу позволил невзначай взять над собой преобладание. Нужно быть очень хитрым, чтобы поработить человека с непреклонным характером. Но, внушая мысли, навевая убеждения и приказы, убеждая, что то, что поддаётся, он сам первый задумал сделать, — можно преодолеть самого