— Конечно, вечером все сделаю.

— И еще, — я помолчала, думая, говорить или нет, — у нас проблема.

— Какая еще к черту проблема помимо этой, что уже есть? Катя, у меня сердце сейчас станет!

— Митьку взяли, помнишь мальчишку? Связной Ани.

— О, батюшки, Катя! Если он заговорит, всем конец, надо уходить!

— Анька считает, что Митька не заговорит.

— Да он же ребенок, Катя!

— Я знаю, Марта, знаю. Но я почему-то считаю так же, как Аня. Митька не заговорит.

— Да они мужиков взрослых ломают, а тут ты думаешь мальчика не заставят говорить?

— Будем рисковать. Ничего не остается. В случай чего, он может рассказать только про меня и Аню. Будем считать это допустимыми потерями. Но вам нужно будет в таком случае срочно покинуть город. И еще. Надо убрать крысу. Мужик один есть, Иван, крайний дом от просеки, на Аниной улице. Его надо убрать. Это он сдал Митьку.

— Этим пусть займется Аня, это ее область. Мы и так поставили под удар многое.

— Хорошо, теперь иди, я подожду Габриеля, попробую выведать насчет Митьки. Да и насчет Лены тоже.

Марта ушла, а я разразилась рыданиями. В таком состоянии и застал меня Габриель. Когда он зашел в комнату, я сразу поняла по его виду, что сейчас что-то будет. Подтянув колени к груди и обхватив их руками я молча ждала. Габриель зашел и швырнув на стол свой портфель молча налил себе бокал вина и залпом выпил его. Потом подошел к окну и стал смотреть куда-то вдаль. Спустя несколько минут он повернулся ко мне и, посмотрев на мой красный зареванный нос, строго проговорил:

— Ревешь? Правильно делаешь.

— Что случилось, Габриель?

— А то ты не в курсе.

— Нет, — я судорожно соображала, какой эпизод сегодняшнего дня он имеет в виду.

— Ребенок, которому ты давала пирожки, которого я застал у нас дома, сейчас в гестапо, он связной партизан. Ты можешь мне как-то прокомментировать это, Катерина? Это поэтому ты сегодня пулей вылетела из штаба и скрылась в неизвестном направлении?

— Я ничего не знаю.

— Врешь! — взревел Габриель.

— Не ори на меня, — спокойно ответила я.

В минуты, когда Габриеля охватывало бешенство на меня наоборот, спускалось спокойствие.

— Катя, ты понимаешь, что если мальчишка заговорит, он все расскажет? Ты это понимаешь?

— Понимаю, но я ничего не знаю, Габриель.

— Строптивая девчонка! Значит так, весь допрос я взял на себя, поедешь со мной в гестапо завтра утром, это все, что я могу сделать. Если прозвучит твое имя, я по крайней мере смогу скрыть эту информацию.

— Я не поеду в гестапо! Я не буду смотреть, как пытают мальчика. Нет, Габриель, только не это, ты не можешь со мной так поступить, слышишь? Я не переживу еще раз такого ужаса, а тут еще и ребенок.

— Поедешь, возьмешь себя в руки и поедешь, иначе ты сама потом окажешься там, ты это понимаешь?

— Он ничего обо мне не скажет, я ничего не делала, ему нечего обо мне говорить, — в ту минуту я убеждала, скорее всего, саму себя, а не его.

— Расскажи мне все, Катерина, пока не поздно.

— Мне нечего рассказывать тебе!

— О, Боже, какая упертая девчонка! Ты сама не понимаешь, по какой опасной тропе пошла!

Габриель подошел ко мне и сел рядом, устало пробежал взглядом по моему лицу и проговорил:

— Катя, сейчас ты пойдешь спать. Завтра рано утром мы едем в гестапо, я ничего слушать не желаю более, ты поняла меня?

Было видно, что он очень переживает за меня.

— Хорошо.

Встав с дивана я пошлепала босыми ногами по полу в направлении спальни и упала там на кровать, совершенно морально вымотанная. Спать я не могла, поэтому промучившись около часа, я направилась в кабинет Габриеля. Он сидел за столом и курил. Подойдя к нему, я опустилась на пол перед ним и положила ему голову на колени:

— Габриель… Ребенок… Митька… Помоги, пожалуйста.

В ответ он только издал долгий выдох и провел пальцами по моей щеке:

— Я ничем ему не смогу помочь, даже если и захочу. Дело полностью на контроле оберста и штурмбанфюрера, понимаешь? Он знает, где в лесу отряд партизан и кто еще с ними связан. Его невозможно вытащить из гестапо, там усиленная охрана. Даже я смогу попасть к нему только завтра утром на допрос.

— Но это же ребенок, Габриель.

— Катя, не проси, не смогу.

И тут весь груз эмоций, накопившийся за день, дал выход. Я резко встала и высказала все, что было у меня на душе в тот момент:

— Какие же вы, немцы, сволочи! Вы приехали воевать сюда? Так воюйте с нами, взрослыми людьми, или кишка тонка? Дети-то при чем? При чем этот ребенок, который передавал весточки своим людям? Своим, слышишь? Детей зачем трогаете? Это же дети, Габриель! У тебя же тоже были дети. Ну как ты можешь? Ты такая же сволочь, как и все, — я уже не говорила, я кричала на весь дом, захлебываясь слезами.

Габриель подошел и сгреб меня в охапку, пытаясь успокоить. Я же начала отбиваться от него и отвесила ему звонкую пощечину. Он только брови нахмурил в ответ. На меня накатила самая настоящая истерика от понимания того, что я ничего не могу сделать в данной ситуации. Затем, когда я уже выбилась из сил и просто повисла у него в руках, он поднял меня и отнес в спальню, где, уложив на кровать, лег рядом и прижал к себе:

— Катя, я не могу всем помочь, и ты тоже. Смирись, если не хочешь погибнуть. Бывают ситуации, в которых мы бессильны.

Немного успокоившись, я заснула и открыла глаза только тогда, когда солнечные лучи утреннего солнца забегали у меня по лицу.

Габриель уже сидел одетый и ждал, когда я проснусь.

— Я бы сказал доброе утро, но оно таким не будет. — проговорил он. — Вставай, нужно ехать, допрос рано. Внутрь пройдешь только тогда, когда мальчик заговорит, будешь ждать снаружи. Тебе лучше не видеть всего.

— Ох, спасибо за заботу, господин майор, вы так любезны! — с презрением кинула я в ответ.

— Катя, прошу, не надо.

— Как скажете! — встав с