Выйдя на улицу, я поежилась. Недавнее утреннее солнце сменилось тяжелыми черными тучами. Такие же черные тучи тогда были и у меня на душе. Сев в машину, мы поехали в гестапо. Проезжая мимо площади, где обычно немцы проводили казнь, мы увидели толпу народа возле виселицы.

— Останови машину, — прошептала я Габриелю, почувствовав в тот момент, что произошло что-то непоправимое.

— Катя, нам надо в гестапо.

— Останови машину я сказала! — заорав на Габриеля, я начала дергать дверцу автомобиля.

Габриель притормозил и я пулей вылетела наружу к толпе народа. Растолкав всех и пройдя в первый ряд, я увидела картину, которая будет в будущем сопровождать меня до конца моих дней. На виселице, мирно покачиваясь из стороны в сторону, висел Митька. Его маленькие детские ножки были сильно обожжены, на шее же красовалась табличка с надписью «помощник партизан». Его бедная старенькая бабка лежала плашмя возле виселицы и уже еле слышно причитала. Рядом стояла зареванная Анька под руку с Марией Дмитриевной. Оглянувшись, Анька подошла ко мне.

— Аня, как такое возможно? Допрос только сегодня утром должен был быть.

— Говорят, этот садист, который у них там пытает, хотел выслужиться, чтоб уже к приходу офицера мальчишка был готов говорить, но переусердствовал. У Митьки же сердце слабенькое было, не выдержал пыток. Ножки видишь, как спалил, скотина, ребенку. Одно хоть успокаивает, не мучился долго. Жалко так его, Катя, надежный был мальчишка, и не выдал же, смотри, никого.

— Это мы виноваты, не доглядели, — проговорила я и слезы потекли ручьем по моим щекам. — Как мы могли? Мы, взрослые, как мы могли так подставить ребенка?

— Катя, это война, не мирное время.

— Да я понимаю, что война! Но этот ребенок помогал нам! А мы здесь, мы живы! Митька же больше не дышит, Аня, он не дышит! Это мы не досмотрели! Это мы виноваты. На наших плечах его смерть! — я начинала захлебываться собственными эмоциями.

— Кать, Габриель, — кивнув в сторону приближающегося немца проговорила Аня.

— Уходи, ему лучше не видеть тебя.

Анька кивнула и скрылась в толпе.

Габриель подошел и пробормотал еле слышно проклятие.

— Что, Габриель, проклятья сыплешь из-за того, что ценный свидетель умер или ребенка жаль? Замучил его ваш Юрген! Смотри, ноги спалил ему, все в ожогах. Люди говорят, что сердце было слабое у мальчика, не выдержал и умер. Горе то какое, да, Габриель? Не узнаешь теперь, принадлежу я к партизанам или нет, и где лагерь тоже не узнаешь. Ребенка замучили, герои чертовы!

— Катя, я тебя прошу, не надо так.

— А как, Габриель? Как? — заревев пуще прежнего, я стала перед ним, схватив его за подбородок. — В глаза мне смотри, Габриель! Если бы твой сын сейчас здесь висел, на месте этого ребенка, что бы ты тогда сделал? Что бы ты тогда сделал? Как ты думаешь, есть ли оправдание такому? Вот ты просишь меня сохранить ребенка своего, ты переживаешь, твоя же кровь! А этого не жалко? Нет? А мне жалко! — махнув рукой в сторону виселицы я развернулась и пошла в машину.

Сев на сиденье автомобиля Габриель склонил голову к рулю и сидел так четверть минуты. Я же просто молчала, смотря на столпившихся возле виселицы людей.

— Это слишком, для меня это слишком. Я думала, что смогу не думать о том, что ты на противоположной стороне, но не получается. Что вы творите? Это уму непостижимо! — проговорила я и снова начала задыхаться, настолько горе, тяжелым камнем опустившееся мне в сердце было огромным для меня. — Ненавижу тебя, ненавижу!

Габриель притянул меня к себе и прошептал:

— Кричи на меня, сердись, обзывай меня, я все выдержу! Только будь рядом.

— Я тебя просила помочь ему, но ты даже не попытался!

— Есть вещи, которые невозможно сделать. Между жизнью этого мальчика и твоей, я выбрал твою. Ты думаешь мне легко дался такой выбор? Я бы все сделал, чтобы ты не видела того, что было сейчас! Но я не мог ничего сделать! Ты не понимаешь.

— Лучше бы ты выбрал его жизнь, я по крайней мере оценила бы. Я не могу сейчас ехать в штаб, я просто не могу. Я хочу побыть одна, прошу тебя, отвези домой, если можно. Прошу.

— Хорошо, я скажу, что ты заболела, побудь дома, — согласился со мной Габриель и отвез меня назад.

Дома уже была Марта, которой только одного моего вида хватило для того, чтобы налить мне успокаивающих капель в стакан, выпив которые я улеглась на диван, устало вытянув ноги.

— Митька умер. Видела его на виселице, замучили скоты.

— Батюшки, пусть земля ему будет пухом, — Марта перекрестилась со слезами на глазах.

— Что с Леной?

— Тишина, как в воду канула.

— Ты связалась с нашими? Что говорят?

— Достать любой ценой.

— Любой ценой. Ох, и цену бы заплатить, только знать какую и кому! — я закрыв глаза издала тяжкий стон, — Так, Марта, ты же все знаешь. Во сколько обычно из гестапо уходят все?

— Так часов в восемь вечера обычно, если ничего чрезвычайного.

— Часов восемь, — прокручивая в голове варианты протянула я.

— Ты чего надумала, Катька?

— Ничего. Я уйду часов в семь вечера. Мне кое-что надо сделать.

— Катя, не сходи с ума, сейчас нельзя высовываться.

— Я сойду с ума, если ничего не сделаю. А сейчас оставь меня, мне нужно отдохнуть.

Дождавшись вечера, я пошла в кабинет Габриеля и сняла винтовку со стены. Разобрав, я бережно уложила ее в сумку вместе с патронами, ранее украденными мной на стрельбище. Достала из глубины шкафа одежду с брюками и надела на себя. Спрятав волосы под кепку, я была вполне довольна результатом. Ничто не мешало мне передвигаться, это то, что было нужно мне на тот момент.

Выйдя на улицу, я пошла самыми безлюдными местами, где вероятность нарваться на патруль была минимальной. Подойдя к пятиэтажному дому напротив здания гестапо, я забралась на крышу и собрав винтовку улеглась, внимательно смотря через прицел на выход. В здание входили, затем выходили офицеры и солдаты, но я ждала одного. Это чудовище я ни с кем бы не спутала.

«Митька, я тебе обещала, что убью немца. Сейчас я это сделаю, пусть это и не тот,