и на всём теле до кончиков ступней. Это имя его устраивает, он им доволен, как и всем тем, что получает здесь, в чужой стране.

Что же это был за огонь, который так опалил его, спросил судья, и Полубородый ответил, что горел его дом, а он не успел достаточно быстро выбежать оттуда. После всего, что я знал о нём, это была правда, но не вся; как я понял, дом загорелся не по случайности, а Полубородого привязали к косяку собственной двери и развели вокруг него костёр.

– Ты называешь себя лекарем, – продолжил было приезжий судья, но Полубородый его перебил и сказал, что никогда не пользовался этим титулом, это другие его так называли, но никогда барану не быть ослом только из-за того, что его назовут длинноухим. Правда же такова, что он в течение своей жизни из-за многих невзгод научился кое-чему по части лечения, и когда он может дать больному совет или составить для него целебную смесь, то делает это не за деньги, а потому, что это его человеческий долг, который, как известно, велит помогать и другим.

– Но ты берёшь за это вознаграждение, – сказал судья.

Полубородый ответил, что так действительно бывало: в знак благодарности ему что-нибудь дарили, но сам он этого никогда не требовал. Ему, дескать, казалось, что здесь так принято, и если учёный господин пожелает оказать ему милость ещё раз опросить на сей счёт близнецов Итен, они ему наверняка это подтвердят.

Я считаю, он это очень умно ввернул, ведь все знают, что близнецы за своё окуривание коров и всё остальное, что они делают, берут с людей деньги.

Откуда у него такие знания, спросил судья, и Полубородый ответил: из наблюдений за природой и из писем, которые он писал знаменитым натуралистам и на которые те отвечали. Тут приезжий судья удивился ещё больше: не каждый день ему приходилось видеть перед собой обвиняемого, который умеет читать и писать. С этого момента их разговор выглядел уже не допросом, а диспутом, только один из собеседников удобно расположился за столом, а второму приходилось стоять, закованному в цепи.

Что он думает про чёрта – таков был следующий вопрос. Полубородый ответил, что из собственного опыта ему нечего почерпнуть, он чёрта никогда не встречал, но у него нет оснований ставить под сомнение общее мнение, что есть нечто такое, что от сотворения мира пытается склонить людей ко злу. Верит ли он, что чёрт может спасти кому-то жизнь, чтобы потом на все времена иметь у себя в когтях его душу? О да, сказал Полубородый, такое он очень хорошо может себе представить, он и по собственному опыту знает, как мучительно бывает жить дальше, когда предпочёл бы лучше умереть. А что человек может быть одержим чёртом? И это тоже ему понятно, ответил Полубородый, он сам знает некоторых людей, которых не иначе как подгоняет в их делах князь преисподней. «Князь Преисподней» – такое имя чёрта нам с Кэттерли не пришло в голову. А может ли себе представить Полубородый, что чёрт сотворит гомункула, как утверждает один из свидетелей? Полубородый кивнул и не задумываясь сказал, что такое ему совсем не трудно представить, ведь он и сам уже давно работает над тем, чтобы создать нового человека.

В этот миг я подумал: «Ну всё, он пропал». Потому что едва он это сказал, как по залу пронёсся крик, и многие люди сделали знак, каким ограждаются от чёрта. Приезжий судья посмотрел на писаря, как будто хотел спросить: «Ты это записал слово в слово?», а местный священник перекрестился. Фогт, который всё это время не столько слушал, сколько спал, вдруг выпрямился как свечка, а стражники со своими пиками сделали шаг в сторону Полубородого. Они все подумали, что ловкие вопросы загнали его в признание, поскольку желание сделать человека – тут и теологию не надо изучать, чтобы знать, – присуще только Господу Богу, а господин капеллан однажды сказал, что дела, которые проклятые алхимики творят со своими гомункулами, есть самая что ни на есть чертовщина.

Не хочет ли он повторить своё признание, спросил доктор-юрист, и в зале установилась мёртвая тишина. Но Полубородый совершенно спокойно ответил, что не припомнит, чтобы сделал признание в злодеянии, но ведь иногда слова похожи на гнилые груши, с виду они хороши, а внутри одна гниль, и можно на них поскользнуться и переломать себе кости. А то, что он сказал, означало следующее: если человека, который охромел, снова сделать ходячим, то для него это всё равно что быть сотворённым заново, и он, Полубородый, верит, что с Божьей помощью уже близок к тому, чтобы достигнуть этой цели. Если учёный господин милостиво разрешит это, можно будет при всём честном народе в зале провести опыт, произойдёт ли это чудо, и тогда он делом докажет то, чего не смог выразить словами. По господину из Монпелье было видно, что этот новый поворот ему не по нраву, но любопытство зрителей было как дыхание хищника, и ему ничего не оставалось, как спросить Полубородого, как он себе представляет этот опыт и что ему для этого необходимо.

Если учёный господин милостиво позволит, он попросил бы вон того рослого человека, стоящего перед самым барьером – при этом он указал на Штоффеля, – сходить в его кузницу и принести оттуда ногу, над которой он, Полубородый, работал; надолго прерывать для этого судебное заседание не придётся. Судья кивнул, и Штоффель направился сквозь толпу зрителей к выходу; сверху это выглядело так, будто толпа перед ним расступалась, как море перед Моисеем при исходе из Египта. То, что люди так легко давали дорогу Штоффелю, объяснялось тем, что он им казался зловещим; человек, который умеет мастерить ноги, думали они, может ведь и заколдовать тебя или чего ещё и похуже. И хотя я уже хорошо знал к этому времени Штоффеля и понимал, что колдовать он умеет не больше, чем я сам, мне тоже сделалось немного не по себе. И только Кэттерли осталась совершенно спокойна, даже засмеялась и сказала:

– Так вот почему они стучали ночью по наковальне!

Люди в зале беспокойно ждали, и не скажешь, чего в них было больше – любопытства или страха. Приезжий судья опять отправил своего слугу, но на сей раз тот вернулся не с подносом колбасок, а с кувшином и несколькими кружками. Судья велел налить всем, сидящим за столом, с галереи это выглядело как вода, но было, наверное, водкой. Тем, кто стоял у стены, пришлось