Окно распахнуто, холодный ветер колышет пламя свечей. Несколько секунд я всматриваюсь в полумрак, наконец вижу Миллисент. Она лежит в кровати, на боку, бездыханная, закрыв глаза, будто решила отдохнуть. Она почти одета к ужину, седые волосы, обычно встрепанные, сейчас гладко зачесаны назад.

– Мои соболезнования, Джонатан, – говорит доктор. – Я знаю, вы были очень близки.

Горе сдавливает горло. Не могу успокоиться, хоть и уговариваю себя, что эта женщина мне не мать.

Неожиданно подкатывают слезы. Я дрожу, сажусь на стул у кровати, беру в ладони еще теплую руку.

– Сердечный приступ, – расстроенно поясняет доктор Дикки. – Все произошло внезапно.

Он стоит по другую сторону кровати. На его лице, как и на моем, глубокая скорбь. Он смахивает слезу, закрывает окно, преграждая путь ветру. Пламя свечей вытягивается во фрунт, комнату заливает золотистое сияние.

– А если ее предупредить?

Он удивленно смотрит на меня и, сочтя мой вопрос проявлением расстроенных чувств, негромко отвечает:

– Нет. Предупредить об этом невозможно.

– А если…

– Джонатан, ее время истекло, – мягко напоминает он.

Я киваю. Ни на что другое сил нет. Доктор Дикки что-то еще говорит, слова обволакивают меня, но я их не слышу и не понимаю. Моя скорбь – бездонный колодец. Я бросаюсь в него, надеясь долететь до дна. Чем глубже я падаю, тем больше осознаю, что оплакиваю не только Миллисент Дарби. В глубине, под горем Джонатана Дарби, кроется нечто, принадлежащее только Айдену Слоуну. В самой сердцевине прячутся неутолимое отчаяние, печаль и гнев. Скорбь Джонатана Дарби проявила эти ощущения, но я не в состоянии полностью их раскрыть, извлечь на свет из темноты.

«Не смей их раскапывать».

– Что это?

«Часть твоего настоящего „я“. Оставь ее в покое».

Меня отвлекает стук в дверь. Смотрю на часы: оказывается, прошло больше часа. Я даже не заметил, как ушел доктор.

В комнату заглядывает Эвелина. Лицо бледное, щеки раскраснелись от холода. Она по-прежнему одета в синее вечернее платье, уже изрядно измятое. Из кармана длинного бежевого пальто выглядывает диадема. Резиновые сапоги размазывают по полу грязь и палые листья. Очевидно, они с Беллом только что вернулись с кладбища.

– Эвелина… – начинаю я, но давлюсь горем.

Она собирает расколотое мгновение воедино, укоризненно цокает языком и решительно направляется к бутылке виски на буфете в дальнем конце комнаты. Потом подносит стакан мне ко рту и резко опрокидывает его, заставляя меня одним глотком выпить содержимое.

Я фыркаю, отталкиваю стакан. Виски течет по подбородку.

– Зачем вы…

– В своем теперешнем состоянии вы мне не помощник.

– Я – ваш помощник?

Она окидывает меня пристальным, оценивающим взглядом, потом протягивает мне носовой платок.

– Утритесь и приведите себя в порядок, – говорит она. – На вашей наглой физиономии скорбь неуместна.

– Но как…

– Это долгая история, а у нас нет времени.

Я тупо сижу, пытаюсь сообразить, что случилось, и жалею, что не так умен, как Рейвенкорт. Мне никак не удается разобраться в происходящем. Мне кажется, что я гляжу на все через туманное увеличительное стекло, а Эвелина, безмятежная, как летний полдень, накрывает тело Миллисент простыней. Мне за ней попросту не угнаться.

Очевидно, истерика из-за помолвки была разыграна исключительно для публики, потому что теперь Эвелина не выказывает ни малейшего огорчения. Взгляд ее ясен, голос задумчив.

– Значит, сегодня умру не только я. – Она легонько проводит рукой по седой голове старой дамы. – Какая жалость.

От изумления я роняю стакан:

– Вы знаете о…

– О пруде? Да, конечно. Странно все это, – произносит она мечтательно, как будто описывает нечто, когда-то услышанное и полузабытое.

Если бы не резкость, с которой звучат ее слова, я бы решил, что она теряет рассудок.

– Вы как-то очень спокойно к этому относитесь, – осторожно говорю я.

– Это вы меня утром не видели. Я от злости на стены лезла.

Эвелина касается края туалетного столика, открывает шкатулку с украшениями, разглядывает щетку с перламутровой ручкой – как будто завистливо, но на самом деле почтительно.

– Кто желает вам смерти? – спрашиваю я, взволнованный ее странным поведением.

– Не знаю. Я проснулась, а мне под дверь просунули записку. С подробными инструкциями.

– А вам известно, от кого записка?

– У констебля Раштона есть некоторые соображения на этот счет, но он ими не делится.

– У Раштона?

– Ну да, вы же с ним приятели. Он мне сказал, что вы помогаете ему расследовать дело, – презрительно говорит она.

Во мне разгорается любопытство, и я не обращаю внимания на пренебрежительный тон. Может быть, Раштон – еще одна моя ипостась? Может быть, это он велел Каннингему передать мне записку со словами «Все они» и собрать вместе каких-то людей? Как бы то ни было, он включил меня в свои планы. Правда, пока неясно, можно ли ему доверять.

– Когда Раштон с вами беседовал? – спрашиваю я.

– Мистер Дарби, – твердо говорит она, – я с удовольствием ответила бы на все ваши вопросы, но у нас нет времени. Через десять минут я должна быть у пруда. Поэтому я к вам и пришла. Мне нужен серебристый пистолет, который вы забрали у доктора.

– Неужели вы и впрямь намерены… – Я встревоженно вскакиваю с места.

– Насколько мне известно, ваши друзья вот-вот отыщут моего убийцу. Это вопрос времени. Если меня не будет у пруда, то убийца заподозрит неладное, а этого нельзя допустить.

Я бросаюсь к ней, сердце отчаянно колотится.

– По-вашему, им уже известно, кто за всем этим стоит? – восторженно восклицаю я. – Вам известно, кого именно подозревают?

Эвелина подносит к свету одно из украшений Миллисент Дарби – камею слоновой кости на голубом кружеве. Ее рука дрожит, хотя до этого Эвелина не проявляла никаких признаков страха.

– Пока нет, однако я надеюсь, что все скоро выяснится. И что ваши друзья спасут меня, прежде чем я вынуждена буду совершить… непоправимое.

– Непоправимое?

– В записке ясно говорилось, что я должна застрелиться на берегу пруда ровно в одиннадцать часов вечера, иначе вместо меня погибнет тот, кто мне очень дорог.

– Фелисити? Я знаю, что она оставила для вас записку у колодца, а прежде вы обратились к ней с просьбой о помощи в каком-то деле, которое касалось ваших отношений с матерью. Майкл сказал, что она – ваша давняя подруга. Ей грозит опасность? Ее похитили?