Настало время дать отпор. Я должен убедиться, что способен хотя бы на это.

Мы смотрим друг на друга. Завывает ветер, хлещет дождь. Разумеется, лакей подстегивает меня к действию. Он отворачивается и бежит в темный лес.

Взревев, я несусь за ним.

В лесу деревья толпой обступают меня, ветви царапают лицо, листва густеет.

Ноги устают, но я продолжаю бежать, пока не понимаю, что больше не слышу топота.

Я останавливаюсь, оборачиваюсь, перевожу дух.

Лакей тут же набрасывается на меня, зажимает мне рот, а клинок пропарывает мне бок и раздирает грудную клетку. В горле клокочет кровь. Ноги подкашиваются, но сильные руки удерживают меня стоймя. Лакей дышит прерывисто, возбужденно – не от усталости, а от восторга, от предвкушения.

Чиркает спичка, перед глазами вспыхивает крошечный огонек.

Лакей стоит на коленях передо мной, пронзает меня безжалостным взглядом черных глаз.

– Храбрый кролик, – говорит он и перерезает мне горло.

32

День шестой

– Проснитесь! Да проснитесь же, Айден!

Кто-то барабанит в дверь.

– Айден, проснитесь!

Давлюсь усталостью, моргаю, озираюсь. Я сижу в кресле, обливаясь холодным потом, путаюсь в промокшей одежде. Ночь, на столе горит свеча. На коленях у меня плед, дряхлые руки лежат на обтрепанном томике. Набухшие вены змеятся под морщинистой кожей, покрытой старческими и чернильными пятнами. Разминаю затекшие пальцы, суставы ноют.

– Айден, откройте! – кричат из-за двери.

Встаю с кресла, бреду к двери, застарелая боль потревоженным роем ос расползается по телу. Скрипят петли, нижний край двери с визгом задевает пол. В проеме возникает сухопарый силуэт Грегори Голда, бессильно опирающегося о дверную раму. Голд выглядит почти так же, как при нападении на дворецкого, только сейчас он тяжело дышит, а его фрак разорван и заляпан грязью.

В кулаке он сжимает шахматную фигуру, которую мне дала Анна; как и мое имя, это лишний раз подтверждает, что он – одна из моих ипостасей. Однако встреча с ним не радует: он чем-то взбудоражен и напуган, словно за ним гонятся черти из преисподней.

Он хватает меня за плечи, озирается, воспаленные темные глаза бегают из стороны в сторону.

– Не выходите из кареты, – бормочет он, брызжа слюной. – Ни в коем случае не выходите из кареты.

Его страх заразителен.

– Что с вами? – дрожащим голосом спрашиваю я.

– Он… он не перестает…

– Не перестает что?

Голд мотает головой, хлопает себя по вискам, захлебывается слезами. Я не знаю, как его утешить.

– Не перестает что, Голд? – снова спрашиваю я.

– Резать. – Он задирает рукав сорочки, показывает глубокие ножевые порезы на руке – такие же, как у Белла в самое первое утро.

– Как ни упирайся, а ее предашь, расскажешь обо всем обо всем, даже если не хочешь, все равно скажешь, – торопливо бормочет он. – Их двое. Двое. Выглядят одинаково, но их двое.

Ясно, что он лишился рассудка. В нем не осталось ни капли здравомыслия. Протягиваю руку, приглашаю его пройти в спальню. Он отшатывается, пятится к дальней стене.

– Не выходите из кареты, – шипит он и уходит в сумрак.

Я выглядываю из спальни, но в особняке слишком темно. Пока я хожу за свечой, коридор пустеет.

33

День второй (продолжение)

Тело дворецкого, боль дворецкого, тяжесть снотворного. Похоже на возвращение домой.

Лежу в полудреме, вот-вот скачусь в сон.

Смеркается. По крохотной комнате расхаживает какой-то человек с ружьем в руках.

Это не Чумной Лекарь. Это не Голд.

Он слышит, как я шевельнулся, и оборачивается. Он в сумраке, я не вижу его лица.

Раскрываю рот, но не могу произнести ни звука.

Закрываю глаза и снова погружаюсь в забытье.

34

День шестой (продолжение)

– Отец.

Вздрагиваю, завидев у самого лица веснушчатую юношескую физиономию. Молодой человек рыжеволос и голубоглаз. Я опять старик, сижу в кресле, с пледом на коленях. Юноша наклоняется ко мне, сцепив руки за спиной, будто стыдится их вида.

Я морщусь, и он поспешно отступает на шаг.

– Вы просили разбудить вас в четверть десятого, – извиняющимся тоном произносит он.

От него пахнет виски, табаком и страхом. Страх переполняет его, окрашивает желтизной белки глаз, боязливых и затравленных, как у загнанного зверя.

За окном светло, свеча давно погасла, угли в камине подернулись золой. Смутное воспоминание о дворецком говорит о том, что после визита Голда я задремал, но сам я этого не помню. Ужас того, что испытал Голд, – того, что вскоре предстоит испытать мне, – до самого рассвета не давал мне заснуть.

«Не выходите из кареты».

Это и предостережение, и просьба. Он хочет, чтобы я изменил день, что одновременно восхищает и пугает. Я знаю, что это возможно, я своими глазами видел перемены, но если я измыслю, как что-то изменить, то и лакей на это способен. Кто знает, может быть, все мы ходим кругами, разрушая замыслы друг друга. Теперь все дело не только в том, чтобы найти правильный ответ, а в том, чтобы успеть сообщить его Чумному Лекарю.

Надо при первой же возможности побеседовать с художником.

Поерзав в кресле, я откидываю плед и замечаю, как вздрагивает юноша. Он замирает, искоса поглядывает на меня. Бедный мальчик. Из него выбили всю храбрость, а теперь пинают за трусость. Мое сочувствие не находит отклика у подлинного хозяина этого обличья, который презирает своего сына и считает его кротость невыносимой, а молчание – оскорбительным. Сын – унизительная неудача, полный провал.

Единственный.

Мотаю головой, стараюсь отделаться от стариковских сожалений. Личные воспоминания Белла, Рейвенкорта и Дарби ощущались смутно, как в дымке, а перипетии этой жизни рассыпаны вокруг меня и постоянно напоминают о себе.

Плед создает впечатление дряхлости, однако же я встаю с кресла без особых затруднений, разминаю затекшие суставы, распрямляюсь во весь свой немалый рост. Мой сын отходит в угол комнаты, скрывается в сумраке. Расстояние между нами невелико, но в новом воплощении я подслеповат. Ищу очки, осознаю, что это бесполезно. Старик полагает возраст слабостью, проявлением бессилия. Он не признает ни очков, ни трости, ни какой-либо помощи. Все тяготы жизни он сносит сам. В одиночестве.

Сын пытается угадать мое настроение, следит за выражением моего лица, как за тучами, предвещающими грозу.

– Ну, что там у тебя? – ворчу я, раздосадованный его уклончивостью.