Сколько же было в моей комнате солнца! Всюду! На полу, в зеркале, на стене, в окне, и сам воздух, казалось, был полон света! И я тотчас понял – почему. Приехала мама! И её голосу, казалось, радовались даже стены дома! Так радуется всё живое, когда появляется хозяйка!

Я облегчённо вздохнул, сказал, как бывало в детстве: «Ма-ама!» – и вскочил с дивана. В комнату влетел Митька.

– Смотри, что у меня есть?

И стал вываливать из карманов брюк на мой письменный стол всякий хлам.

– Убери сейчас же, придурок!

– Сам ты плохо кашляешь!.. А я кого ви-идел?

Я не отреагировал.

– А я кого ви-идел? – опять промычал он.

– А теперь не видишь, нет? Ну и вали отсюда!

Он обиженно открыл дверь, на прощанье огрызнулся:

– Дать бы тебе! Да зашибить боюсь – брат всё-таки!

Я догадался, кого он видел, и не прочь был узнать подробности, например, где именно – на вокзале или тут? – но не снисходить же до уровня этого обормота, не унижаться же до расспросов. «А я кого видел!» Припадочный!

Солнце господствовало и во всём остальном доме. И было такое впечатление, что у нас опять именины. Мама поцеловала меня и сильно прижала к груди. И хотя у меня щипнуло глаза, всё-таки достало мужества обойти стороной детство.

– Да ты, смотрю, совсем взрослым стал! Всего две недели не виделись – а просто не узнать! А кудрявый какой! Это что такое?

– Да ладно… – и я смущённо опустил глаза.

Мама легонько ущипнула меня за щёку, потрепала по волосам.

– Уехала? – тихонько спросила она. – Почему не провожал?

Я неопределённо пожал плечами.

– Ну-ну, не хочешь, не говори… С университетом как? В деканате не был?

– Я всё за него сделал, – сообщил отец.

– И ладненько… Ну что, к столу?

Митя уже был там и во всё вкусненькое совал и облизывал свои грязные пальцы. Мама удивлённо сказала: «Ми-итя!» И он тотчас расплылся в дурацкой улыбке. Я показал ему кулак, он мне кукиш. Бабушка констатировала: «Не стыдно?» Но нам не было стыдно. Ему потому, что он ещё не дорос до такого высокого чувства, мне потому, что я был прав.

За столом сидели долго. Ели, пили, разговаривали. Опять ели, опять пили, опять разговаривали. Когда наконец всё это закончилось, «и глаголы, и ястие, и питие», как прописано в бабушкиных книгах, я поехал на трамвае продлевать счастье. На коленях, аккуратно завернутая в газетку, у меня лежала алая роза. Что это могло означать, выше уже было сказано. И я даже представлял, как всё это будет происходить. Распахнётся дверь ателье, выйдет она, удивится, улыбнётся, и я преподнесу ей розу.

Но вышло другое. Она рассердилась.

– Зачем? Мы же договорились! Зачем?

Я молча кивнул на розу. Она покачала головой, вздохнула и примирительно сказала:

– Ладно. Будем считать, что у меня сегодня новоселье. Кстати, в субботу окончательно переезжаю. Поможешь?

– Конечно!

– Сегодня же начну всё упаковывать.

– Далеко?

– В серобусыгинские. – И всё-таки спросила: – Ты что же, до самого дома меня намерен провожать?

– А что?

– Как, кстати, вчера – обошлось?

– Мы поняли друг друга.

Она внимательно посмотрела на меня, я на неё. Нет, определённо, днём она мне меньше нравилась. Что-то невзрачное было в ней, как и в окружающем мире. И, если честно, я её немного стеснялся. И не только разница в возрасте была тому причиной. Случись, например, такое месяц назад, я бы внимания не обратил, теперь же казалось, все смотрят на нас так, будто либо знают, либо догадываются обо всём.

– Давай договоримся, – сказала она, когда мы сели в трамвай. – Ты меня больше не встречаешь. Домой приходи, а встречать не надо. Хорошо?

– Хорошо.

– И до дома меня провожать не надо.

И я опять легко согласился. Конечно, это было разумно. Но где же счастье? Я ехал за ним. И где же оно? Почему его нет? И понял, почему – мешал проклятый стыд.

Проводив от остановки взглядом Елену Сергеевну, я решил зайти в клуб к Леониду Андреевичу. Во-первых, мне было стыдно за свою грубость, а во-вторых, хотелось всё же узнать, что там у них и как.

Я застал его на том же самом месте и в том же самом виде, как и тогда, и без всяких предисловий попросил у него прощения. Он был искренне тронут, даже уронил пьяную слезу.

– Нет, определённо, Андрей Степанович прав – покаяние преклоняет небеса! – и он вознёс над головой указательный палец. – Да ты садись, садись… Думаешь, мне на слова твои обидно стало? Не-ет. Что слова? Я и не такие слыхал. Мне за державу обидно! Будешь? Нет? А то плесну. Не будешь? Нет? Правильно. Какой бабе пьяный мужик нужен? Ни счастья от него, ни ветра в поле. А если по делу, по-мужски, вот что тебе скажу: неправ ты. Не надо спорить. Знаешь, сколько раз она меня била? А я её хоть раз пальцем тронул? Говорят, если мужик бабу не бьёт, значит, не любит. А я тебе говорю – ложь! По себе знаю! Скажи мне: «Лёнечка!» И я перед тобой в стельку. А скажи: «Старый козёл!» – и я орэвуар. Не-ет, всё-таки прав Горький: доброе слово даже такому коту, как я, приятно! Была бы моя воля, ежели бы я вдруг стал генсеком, в первую очередь приказал бы удалить из словаря все плохие слова! И на земле тут же бы настал мир! Представляешь? Захотелось, например, мне тебя ругнуть, а я тебе говорю: «Миленький ты мой козлик! Котик ты мой гулященький!» А? Здорово? Во-от!.. Ну давай ещё по одной. Ты не будешь, нет? Не пе-эй… За твоё здоровье. Преклонил ты ко мне небеса.

Он выпил, поёжился, затем велел подать гитару. Я подал. Он взял несколько аккордов, но тут же отложил гитару в сторону.

– И всё-таки неправ ты! Неправ! Скажи, что такое любовь? Что это? Не знаешь? А я тебе скажу. Любовь – это когда тебя лю-убят. Понимаешь? Когда тебя любят, а ты об этом не догадываешься. Совсем не догадываться, конечно, нельзя, не питекантропы же, но если и догадываешься, то чуть-чуть, самым краешком. И когда самым краешком, на пионерском расстоянии, это и есть настоящая любовь. Всё остальное – мимолётное увлечение! Хотя бы и всю жизнь она длилось… Проводи-или… Да-а… Грустно так глянула из окоша, «поезд тронул, а я вслед лишь рукой помахал ей вослед». И она пару раз махнула… Так веришь, нет?.. Не буду говорить! Уе-эхала – и всё! И как там? «Напиши мне письмо, хоть две строчки всего», – задумчиво пропел он, тут же вспыхнул, сказал, стиснув зубы: – Эх, и страдала ж она по тебе! И нас тогда потащила. «Дядь Лёнь, Вера, Люб, идёмте сходим, может, случилось чего?» Анастасия же Антоновна ей о том – ни-ни… Да зна-аю, знаю, что вместе в церковь ездили!.. И знаю, что сначала с тобой собиралась… Это уж она сама, когда к тебе шли, рассказала… И что у батюшки Григория была, и что он их хорошо принял, обрадовался даже, про тебя спрашивал… Ну, а больше ничего не сказала… Тревожилась только… Ну и… А поутру говорит: «Дядь Лёнь, возьмите мне билет на поезд». И до самого отъезда места себе не находила. Моя даже за валерьянку бралась… Проводили… А ты как?