Я рукой махнул:

– А!..

Он понимающе покачал головой.

– Если что понадобится, адресок там или что, приходи.

– Думаете, надо?

– Думаю, да.

Я кивнул и, поднявшись, сказал:

– Ладно. Пойду. А у нас мама с Митей приехали.

– Знаю. На вокзале виделись. А Митька… смешно прям! «Маш, не уезжай!» Ну, бывай, что ли.

Дома я сказал маме, что иду к Елене Сергеевне помогать собирать вещи. Мама не удивилась, узнав, что она переезжает, разговоры о переезде шли давно, только спросила, когда, и сказала: «Надо будет ей помочь».

Упаковка в разные коробки и увязка в большие узлы вещей заняли всё время до вечера, а вечером, ещё дотемна, Елена Сергеевна сказала, что сильно устала за эти дни, особенно за прошедшую бессонную ночь, и хочет отдохнуть. Я нехотя ушёл. На прощание она даже не позволила к себе прикоснуться, сказав: «Никит, мы же договорились».

И с этого дня между нами началось постепенное отчуждение. Точнее, всё отдалялась и отдалялась она. Я сильно переживал, даже не раз валялся у неё в ногах, умолял, просил, требовал, плакал, но она оставалась неприступной, как скала. И по мере нашей размолвки всё больше и больше разверзалась передо мною пугающая пустота. Я оставался один, я оставался ни с чем. Страшнее и вообразить нельзя. Никакой надежды впереди, вообще ни-че-го!

И тогда я восстал. Во мне появились такая дерзость и грубость, каких я в себе не ожидал. Точно кто-то другой овладел мною. И этим я намеревался вернуть её себе! Кончилось тем, что она ударила меня по лицу, обозвала подонком, кричала, чтобы я убирался вон и никогда больше к ней не приближался. Я обозвал её змеёй и ушёл, изо всей силы хлопнув дверью. Повторяю, такой дерзости я от себя не ожидал.

Даже вернувшись домой, я долго не мог прийти в себя. Казалось, всё, жизнь для меня теперь не имеет никакого смысла. Никогда я ещё так не хотел жить, никогда так не мучился, не страдал!

Не знаю, как я не заболел в те дни опять, ведь почти неделю ничего не ел, а раза два даже напивался до положения риз. Первый раз родители нашли меня в беседке, грязного, всего в синяках. В тот вечер мы опять мерились силами с Глебом, и не только с ним, только на этот раз инициативу проявил я. Сначала пришёл в беседку с двумя бутылками водки, купленными на оставшиеся от продажи фотоаппарата деньги, и сказал, что пришёл на мировую. Толпа радостно загудела. Мы быстренько всё это выпили, стали клясться в вечной дружбе. Потом ещё кто-то чего-то принёс. Мы пили опять, уже зажёвывая сосновыми иглами («витамины»), разжевав, всё это выплевывали и по очереди тянули последнюю сигарету. Закончили состязанием – смесью самбо со всеми другими единоборствами. Я, правда, предлагал бороться сразу со всеми, уверяя, что раскидаю «одной левой», но раскидали меня, поскольку, когда я очнулся, клочки моей рубашки были и там и сям. Одна туфля на ноге, вторая под головой. И когда мама в ужасе спросила: «Кто это тебя?» – я сказал: «Пускай не лезут!» Но и Глебу досталось. И это потому, что он заявил, что тогда он мне просто поддался, а на этот раз справится со мною «одним мизинчиком». Но я его и на этот раз победил и даже сделал такой болевой прием, что на меня уже навалились все мои новые друзья. Не пинали, нет. Всё было по-честному. Но боролся я действительно сразу со всеми. Они налетали по очереди, я их кидал. Потом кидали меня, а чем кончилось, я уже написал – я был обнаружен. Сопроводили же меня не домой, а в баню, долго мыли, прижигали йодом, обеззараживали перекисью, а затем, как в моей поэме про любовь, «пьяного в стельку… уложили в постельку…»

Конечно, на другой день меня очень долго и, наверное, очень обидно стыдили. Было сказано много совершенно правильных, убедительных слов. Но мне всё равно не стало стыдно. Пустота – вот что жутью зияло передо мной. И в тот же вечер я напился опять.

На этот раз с Леонидом Андреевичем. Мы пили и, обнявшись, пели песни. Сначала одинаковые, потом одновременно он свои, а я свои, и нисколько друг другу не мешали. Извлекли нас из культурного заведения Ольга Васильевна с дочерями. Леонида Андреевича ненаглядная долго била по спине, пока не отбила руки, а меня стыдила. Я с радостью признавал критику, лез к ней и к Вере с Любой обниматься, затем пошёл их провожать и рухнул на веранде помимо дивана. Ошибку мою исправили, подоткнули под голову подушку. Помню, приходили бабушка, Митя, мама. Надо мной плакали, вздыхали, охали, ахали, а я всех любил. Отца я не видел. А потом всю ночь мой вулкан извергался, и я извозил в его извержении свои новые брюки, рубашку, лицо. Когда наконец кратер очистился, мне стало полегче, и до утра я уже спал спокойно.

Утро как в песне: «Утро, утро начинается с «Вермута», здравствуй, необъятная страна…» чуть и вправду не началось, правда, не с «Вермута», а с мутной самогонки, которую заботливый Леонид Андреевич где-то раздобыл и принёс в стопочке вместе с солененьким огурчиком. Но у меня от одного только запаха что-то зашевелилось на самом дне кратера. Леонид Андреевич посоветовал зажать нос и всё-таки принять лекарство, но я наотрез отказался. Тогда он, для приличия посочувствовав мне, приголубил зельице сам, схрумкал огурчик, а мне предложил рассольнику. Я отказался и от рассола. И всё сокрушался, как я в таком срамном виде пойду домой, не оставаться же мне до вечера.

– А хочешь, я тебя на руках донесу?

– Не смешите.

– А что? Знаешь, сколько раз я тебя на руках носил?

– Когда это было?

– Да как будто вчера! Эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне? Вот уж Серёга не совра-ал! Прошла, как с белых яблонь дым! И что не буду больше молодым – тоже верно подмечено! Как в воду мужик глядел! Эх, Серё-ога! Коней только розовых я в своей жизни ни разу не встречал! И всё-таки – Серёга молодец! Держи!

И он что-то сунул в карман моих брюк.

– Что это?

– Адрес.

И я сразу догадался чей.

Не знаю, чем бы всё это кончилось, не посети наконец меня Бог…

Вначале я говорил, что так уверяла бабушка и что сам я Бога не видел, но со мною на самом деле что-то необыкновенное произошло. И было вот так.

Когда однажды ночью с лезвием бритвы я потихоньку ушёл через окно в баню, а чтобы виднее было, зажёг и, покапав воску, прилепил к лавке восковую свечу, мне пришёл на память последний, перед моим окончательным падением, вечер, когда я пришел ночью к Manie и как мы пошли с ней в баню. Вокруг было почти так же, как и теперь, мы сидели на лавке, между нами стояла керосиновая лампа. Сначала говорил я, a Mania внимательно слушала. А вот она уже достает безграмотную записку, вопросительно смотрит на меня. Какие чудесные у неё были в ту минуту глаза! Неужели она и вправду меня любила? А пожалуй. Иначе бы не сожгла записку. Только и сказала: «Дай спички». И ни слова упрёка. Как верила она в меня, а я, чем я ей отплатил? Я её предал. По-чёрному. И, вспомнив наше торжественное обещание на веранде, даже содрогнулся от внезапной догадки: «Неужели и Бога?» Мне стало не по себе. Что вот я умру, и уже никто и никогда не узнает обо мне всей правды, потому что никого я не предавал, а всё случилось помимо моей воли. Это казалось несправедливым. Как же они останутся жить на земле, не узнав обо мне всей правды? Ведь что есть жизнь? Что она есть вообще? И вдруг я вспомнил то место из открытого нами наудачу Евангелия. «И был брак в Канне Галилейской, и был приглашен на брак Иисус, и ученики. Была и Мать Иисусова тут. И когда не достало на свадьбе вина, а был самый разгар пира, сказала Мария Иисусу: вина не имут». Так это вдруг поразило меня! «Вина не имут»! Это же… это же о простой человеческой радости идёт речь! Значит, она, эта радость, и есть суть нашей жизни! А я что делаю?.. Я глянул на чёрное лезвие бритвы, поморщился и, наклонившись, опустил в щель между половыми досками. Затем поднялся, перекрестился и сделал земной поклон. Потом ещё один и ещё. После чего задул свечу и вышел на улицу.