– Но я же не виновата, – молит мама.

Дверь в их комнату закрыта, но крики доносятся сквозь стену. Я слышу грохот, звон бьющегося стекла.

– Избавься от него! – орет Лео.

– Хватит! – вопит мама. – Прекрати! Это была ваза моей бабушки.

– К черту твою бабушку!

– Пожалуйста! Я люблю тебя.

Дверь спальни открывается, и Лео с топотом проносится мимо меня, выбегает из квартиры, из здания, в душную ночь. Мама рыдает в своей комнате. Я заставляю себя слушать, но, когда больше не могу вытерпеть ни секунды, накрываю голову подушкой.

Пять недель спустя Лео сообщает нам, что съезжает. Собирает свои вещи, берет саксофон и целует маму на прощание.

– Не уходи. Пожалуйста, не уходи, – умоляет она.

Она стоит, цепляясь за его руку, уже одинокая, хотя он еще не успел уйти. Когда дверь за ним закрывается, мама подходит к окну и ждет, когда Лео появится, смотрит, как он идет по улице, уходит от нее. У нее уже начал расти живот.

1984 год. Май, Нью-Йорк

Ребенок умирает во время родов. Пуповина рвется, и ребенок не может дышать, задыхается в околоплодной жидкости. В роддоме делают все возможное, чтобы его спасти. Тащат и тянут, разрезают ей стенку влагалища в промежности, доктора кричат, медсестры носятся. Это мальчик. Крошечный и синий, как на картине Пикассо. Лео исчез, не оставив никаких контактов, поэтому он так и не узнает, что оба его сына утонули.

Папа приезжает со мной в больницу забрать маму. Он осторожно выкатывает ее в инвалидном кресле на тротуар, стараясь не наезжать на неровности. На улице нас ждет такси. На спинке кресла висит сумка, в которую мама сложила чистую детскую одежду. Когда мы уезжаем, она не замечает, что папа оставил сумку там. Я смотрю из окна машины, как она покачивается на кресле, пока не замирает.

Пятая авеню утопает в цветах вишни, напоенных солнечными лучами.

– Люблю это время года, – говорит мама. – Надо устроить пикник. Можно наделать сэндвичей с огурцами.

У нее пустой взгляд.

– Давай сначала доставим тебя домой, – предлагает папа. – Элла приготовила суп, и я положил в холодильник спелый авокадо и свежий салат. Когда приедем домой, сбегаю в магазин и куплю виски. Нам всем не помешает.

– Нужно найти Лео. Нужно сказать ему.

– Да, – отзывается папа, – я этим занимаюсь.

Его голос изменился, в нем появились незнакомые мне властные и нежные нотки. Пока такси везет нас домой, мне приходит мысль, что впервые в жизни у меня появились родители.

Медленно тикает счетчик.

– Думаешь, это случилось бы, если бы он остался? – спрашивает мама. Ее волосы потускнели, красивое лицо покраснело и опухло.

Папа берет ее за руку.

– Не говори глупости, – говорит он. – Врачи сделали все что могли. Здесь никто не виноват.

– Кто-то должен быть виноват, – произносит мама.

И я знаю, что она права.

1989 год. Февраль, Лондон

На полпути к Майл-Энду я прошу Питера остановить машину, чтобы я могла сходить в туалет. Мы в Лондоне, а это означает, что каждое гребаное заведение в городе закрыто после одиннадцати.

– Не можете потерпеть пять минут? – спрашивает он.

– Если бы могла, не собиралась бы снять трусы перед совершенно незнакомым человеком, чтобы поссать на улице.

– И правда. Принято к сведению. Очаровательно, – говорит Питер, останавливая машину на узкой мощеной улочке. – Тогда вперед.

Я сажусь на корточки за деревом, молясь, чтобы никто не выглянул из окна таунхауса у меня за спиной. Мои белые бедра сияют в тусклом свете фонаря. Я постанываю: живот болит после удара хряка. На мерзлой земле подо мной собирается лужа. Я отодвигаю ноги, когда она подползает к моей обуви. Никогда не испытывала такого чистого облегчения. Поднявшись, чтобы натянуть джинсы с трусами, я замечаю, что Питер наблюдает из машины. Он смеется, когда я смотрю на него, и закрывает глаза в притворном ужасе.

17:45

Яркие, щемящие воспоминания уходящего дня жужжат у меня в голове, точно рой пчел. Не могу от них избавиться. Я смыла с себя Джонаса, пока плыла через пруд домой, но он все еще здесь, у меня в голове, когда я стою у плиты на кухне в своем мокром купальнике и полотенце, дожидаясь, когда закипит чайник. Вспоминаю, как уплывала от Джонаса, оставив его на берегу позади. Его несчастное лицо. Посреди пруда, там, где зеленая вода темнеет из-за глубины, я остановилась перевести дыхание, боясь обернуться и увидеть, что Джонас еще стоит там, боясь плыть обратно к Питеру и своей жизни.

– Ты, наверное, невозможная болтушка, – говорит мама, доставая с полки старую жестяную банку с чаем лапсанг-сушонг. – Вас с Джонасом не было несколько часов. Мы уже собирались высылать поисковый отряд.

– Не уверена, что в этом была необходимость, – смеюсь я. – И вряд ли прошло несколько часов. Мы просто прогулялись до океана. Вечернее солнце было таким красивым.

– Сегодня полная луна, – замечает она.

Позади нас Питер со всеми тремя детьми играют в настолку. Я оглядываюсь, чтобы проверить, не прислушивается ли он к разговору, но он только что выбросил дубль и теперь занят сооружением блокады.

– Был кто-нибудь из знакомых? – спрашивает мама.

– Видела палатку Биддлов справа, ближе к Хиггинсу. И еще, кажется, Памелу на ее ежедневном моционе: она была далеко, но я разглядела фиолетовую юбку. Но в целом пусто. Наконец-то сняли таблички для охраны куликов.

– Слава богу. – Мама помогает себе открыть крышку жестянки черенком от ложки. – Держи, – она протягивает мне чай. – Вода уже, наверное, горячая.

– Господи, Уоллес, – подает голос Питер, – дождись, когда она закипит. Могла бы с таким же успехом налить мне кружку теплых помоев. И даже не думай заваривать эту китайскую дрянь.

– Это чай, копченный на сосновых иголках, – отвечает мама.

– Еще хуже.

– Твой муж любит покомандовать, – говорит мама, но я вижу, что ей это нравится. Она ставит чайник обратно на плиту и отправляется на поиски простого английского чая.

Финн встает из-за стола и подходит меня обнять.

– Я нашел на пляже акулье яйцо.

– Акулье яйцо? – с сомнением переспрашиваю я.

Он сует руку в карман и вытаскивает что-то похожее на маленький высохший черный мешочек с рожками с обеих сторон.

– Вот. Джина сказала, что это яйцевой мешок. Для акуленка.

– Все почему-то так думают. Но на самом деле это яйцо ската. Их называют русалочьими сумочками.

– Это похоже на правду, только если русалка – гот, – смеется Питер.