– Помоги мне.

Анна уже ушла вперед.

– Брось. Мы тут замерзнем насмерть. Нам все равно не нужны его дурацкие книжки, – говорит она, не останавливаясь.

– Серьезно? – кричу я ей вслед. – Ну и ладно. Скажу папе, что тебе не нужны его подарки.

– Как хочешь, – бросает она через плечо. – Пусть отдаст Мэри. О-ля-ля как она обрадуется. Какое счастье испытает. Это же цитаты гребаного Барлетта в твердой обложке!

Женщина, выгуливающая грейхаунда в собачьей обувке и свитере с узором «гусиная лапка», останавливается и смотрит, как я ползаю, подбирая свертки. Собака садится рядом со мной и, покачиваясь на дрожащих задних лапах, срет в снег.

Я догоняю Анну, когда она входит в наш подъезд.

– Спасибо за помощь, – говорю я.

Вслед за нами в раскачивающуюся дверь залетает промозглый ветер, и Марио, новый швейцар, торопится ее закрыть. Искусственная елка в вестибюле мерцает разноцветными огоньками. На мраморной полке рядом с ней горит электрический подсвечник с семью большими оранжевыми лампочками.

– Дамы, – говорит Марио, провожая нас до лифта. – С Рождеством!

– С Ханукой, – поправляет его Анна.

На лице Марио написана растерянность.

– Мы еврейки, – уточняет Анна.

Мы заходим в лифт.

– Еврейки? Что за чушь?

– Вполне могли бы оказаться еврейками. Он же не знает.

– Почему ты ведешь себя так по-свински? – спрашиваю я.

– Потому что он меня бесит.

– Марио?

Анна смотрит на меня взглядом, в котором явно читается: «Почему ты такая тупая?»

– Папа.

Мы топаем, стряхивая снег с сапог и оставляя его таять на коврике. Дверь в квартиру, как всегда, не заперта. Верхний свет не горит. Мама сидит посреди коридора в кресле с котом на коленях, в свете лампы, падающем из гостиной.

– Ты похожа на Энтони Перкинса, – говорит Анна, снимая пальто. – Мы принесли тебе имбирного печенья.

– Пожалуйста, стойте, где стоите, – останавливает нас мама.

– Думаешь, ее взяли в заложники? – спрашивает меня Анна театральным шепотом. Потом продолжает нормальным голосом: – Мам, ты ведешь себя странно.

Она вешает пальто в шкаф и пытается пройти мимо мамы, но та преграждает ей путь.

– Ваш отец позвонил мне после того, как вы ушли. Говорит, его девушка Мэри оставила большой пакетик с марихуаной в банке из-под кофе, а после вашего визита он пропал.

– Мэри курит травку? – спрашивает Анна. – Ты, должно быть, шутишь.

– Хотелось бы мне, чтобы я шутила. Правда, – говорит мама. – Мне неприятно это делать, но ваш папа взял с меня слово. Пожалуйста, разденьтесь и вытащите все из сумок.

– Ты с ума сошла, – смеется Анна. – Мне что, пять лет?

Мама вздыхает.

– Знаю. Это просто нелепо. Но он пообещал Мэри и попросил меня уважать ее просьбу.

– Я даже не курю травку! – возмущаюсь я.

– Скажи ей, пусть возьмет свою наркоту и засунет себе в задницу, – заводится Анна.

– Анна.

– Ты ее не видела, мам. Она отвратительна. С этими ее острыми зубками, как у птеродактиля.

– Не сомневаюсь. – Мама сбрасывает кота с колен и встает. – В любом случае я обещала вашему папе, что потребую, чтобы вы дали мне себя обыскать, вот я и потребовала. Я не обещала ему на самом деле вас обыскивать. А теперь сделаю себе гоголь-моголь и пойду в кровать.

– Подожди, – говорю я. – Он серьезно попросил тебя нас обыскать? В канун Рождества? Знаешь что? К черту. Давай.

Я стаскиваю одежду с трусами и швыряю в нее.

Мама, тяжело вздохнув, протягивает мне их обратно.

– Я уже не в том возрасте.

– Это ты не в том возрасте? Мне двадцать три, бога ради. Передай папе, что я никогда больше не буду с ним разговаривать.

– Тебе нужна эпиляция, – бросает Анна, удаляясь по коридору.

Я захожу к себе в комнату и звоню Питеру. В Лондоне уже почти полночь, но я знаю, что он не спит, пытаясь закончить статью к дедлайну.

– Мама только что потребовала от меня раздеться, чтобы она могла меня обыскать. Счастливого гребаного Рождества!

– Что, прости? – переспрашивает Питер.

– Папина новая девушка обвинила нас, что мы украли ее коноплю.

Питер смеется.

– И что, трава нашлась?

– Иди к черту, Пит. Это не смешно.

– Гомерически смешно. Хотя если у вас в семье такие порядки, возможно, я передумаю прилетать на Новый год.

– Не прилетай, – говорю я. – Я сажусь на следующий рейс до Лондона. Хватит с меня этих людей.

– Ужасная идея. Тебе придется есть мамин салат из холодного лосося с укропным майонезом, который на вкус как рвота. И идти на полуночную мессу. И спать в ледяной комнате с каменными стенами и средневековыми окнами. Одной. Потому что моя мама не одобряет.

– Я думала, что уже нравлюсь твоей маме.

Родители Питера – важные шишки. Его отец – член парламента. Когда они не в своем загородном поместье в Сомерсете, то живут в большом доме в Челси с видом на Темзу. Они охотятся и пьют за обедом коктейли. Гуляют в твидовых костюмах по вересковым пустошам. Его мать – классическая воительница в жемчугах. После моего пятого свидания с Питером она настояла, чтобы меня привели к ней на осмотр. Мы пили херес в большой гостиной с лакированным полом – красное дерево, инкрустированное древесиной плодовых деревьев, объяснила она. Над мраморным камином висела элегантная картина в абстрактном стиле. Она недавно «увлеклась» модернистами. Я сидела на серо-зеленом диване, то и дело закидывая одну ногу на другую, и вспоминала Бекки Шарп. Мать Питера едва сумела скрыть презрение, когда я призналась, что ни разу в жизни не была в седле. Я несколько улучшила ее впечатление о себе, рассказав, что изучаю французскую литературу в магистратуре Университета королевы Марии и планирую преподавать. «Хотя, конечно, лучше бы ты выбрала немецкую. Больше глубины, меньше вульгарных чрезмерностей», – сказала она, подливая вина только в свой бокал.

– Ты правда ей нравишься, – успокаивает меня Питер. – Даже очень, для американки. Но она предельно ясно дала мне понять, предельно ясно, – подчеркивает он, – что считает неподобающим для меня встречаться с девушкой, которую я подобрал на улице. Ты ведь могла оказаться кем угодно.

– Ха-ха.

– Слушай, постарайся сохранять спокойствие. Я прилечу через четыре дня. Мы во всем разберемся. И кстати… – смеется Питер, – уже предвкушаю, как накурюсь с твоим отцом.

– Вы с ним не встретитесь, – обрубаю я. – Потому что я с ним больше не разговариваю и вообще не хочу его больше видеть.