Закрыв глаза от пылающего солнца, Ариэль увидела, что осталось позади: большой двухэтажный кирпичный дом с широким зеленым газоном и извилистой мощеной дорожкой, а в конце этой подъездной дорожки — белый «ягуар» и темно-синий «БМВ» с откидным верхом. Дом, который не был домом, потому что внутри она бродила из комнаты в комнату словно тень. В этом доме, среди людей, которые ее родили и воспитали и хотели на нее влиять, она была необязательным приложением. Они все друг другу подходили — отец, мать, старшие брат и сестра, — потому что говорили на одном языке, измеряли «благополучье — цифрою бабла, а счастье — шириной телеэкрана» (такую строчку она написала в одной из первых своих песен). Они всегда были страшно заняты. Дом яростных устремлений, где никогда не бывало тихо и спокойно и никогда не было времени для слабости и самосозерцания. Жизнь есть битва с конкурентами, битва имуществ и банковских счетов, и никакой другой жизни они не знали.

Но Ариэль была странной. В ней «вот этого не было», как часто повторял ее отец. Ленивая, без амбиций. Мечтательница, у которой время между пальцами течет. О да, она любила писать рассказы и стихи и подбирать на гитаре, но на самом деле… она была так тиха, так пассивна, могла слиться со стенкой, и даже не заметишь ее на пути, пока не споткнешься. Молодым успешным профессионалам нужны девушки живые, с шармом и общительностью. Да, всегда была надежда, что девушка очнется от летаргии или сомнамбулизма, или как оно там называется, и если она вообще как-то заинтересована в постановке голоса, она должна начать изучать оперные дисциплины. В конце концов, мадам Джордано говорила, что голос у нее податливый.

Сестра была ближе всех к ней по возрасту, но все-таки шесть лет бывают серьезным расстоянием. Брат ее, бостонский адвокат, приезжал редко, поскольку мать недолюбливала его жену, — ситуация, которая порождала споры между родителями, так как эта девушка была дочерью одного из партнеров Эдуарда Коллиера. Ариэль — нареченная Сьюзен, но взявшая новое имя от одной британской няни, которая в детстве играла ей на гитаре, — видела, как ее родители опускаются в хаос, в сценарий пьянства и ссор, и думала поэтому, что разлад между ними начался еще до ее рождения. Кажется, центром этого разлада был ее брат Эндрю. Но вспышки раздражения ничего не решали, сменяясь напряженным спокойствием, и Ариэль поняла еще в детстве, что отец и мать друг другу нужны для встречного обмена обвинениями, для взаимной компенсации каких-то тайных грехов или измен.

Если не считать приличного количества нянек, она была всю жизнь одна, сколько себя помнит. Одна — в самом глубоком смысле, одна, как будто ее оставили в корзине у входной двери в дом, овеваемый ароматом соли от манчестерской гавани, и внутрь внесли чужие люди, решившие воспитать живую душу в своих правилах. Она ничего не имела против вещей блестящих, красивых и пустых, но быть их рабыней решительно отказывалась.

Неужто в жизни ничего больше нет, кроме существования, движимого гонкой за модной моделью машины и страстью к сотовому телефону?

Неужто нет?

Она думала, что есть. Почему она ищет мира, когда ее родные наслаждаются хаосом, почему она ценит книги, где рассказываются спокойные и разумные истории, написанные не для пропаганды методов Чингисхана в современном бизнесе, почему она слышит музыку в ночном ветре и видит стихи на бумаге раньше, чем они написаны, — она не знала. Но так было, и Феликсу Гого она сказала правду: она не помнила времени, когда не слышала музыку и не хотела бы ее записать. Точнее — поймать то, что слышит, а это совсем нелегко, потому что бывают мелодии, похожие на диких животных или на Джона Чарльза: им не нравится, чтобы их сажали в уютные коробочки на потеху публике.

Ариэль считала, что песня — живое существо. Она может вырваться в мир до срока, неровная и лишь наполовину сформированная, но лучшие из них — наиболее полно осознанные, наиболее способные проходить дистанцию, — такие песни медленно прорастают из зернышка, постепенно развивают свои сердце и разум, становятся мужскими или женскими по повадке, по манере, по точке зрения. Отращивают себе оболочку, цветущую или сияющую, выбирают для своего рокота ночь или день, одеваются в кожу или шелка или в паутину миллионов цветов. И те, прикосновение которых она помнила, когда была одна и одинока среди чужих, что-то говорили ей. Именно ей, хотя могли быть написаны для иных поколений, как «Ждите ответа» группы «Heart» или «Леди» авторства Сэнди Денни. Эти песни предлагали тайное утешение, дружбу, похожую на прикосновение руки к плечу, шептали ей: «Я была там, где ты сейчас. Куда ты идешь теперь?»

Или слегка похлопывали по голове, будто говоря: «Проснись и действуй, детка, все в твоих руках. То, что тебе мешает, — это просто страх».

И это была строчка из одной из ее ранних песен.

Она ушла из этого дома, ушла от людей, населявших его, намного раньше, чем покинула его физически. Понадобился красивый парень, которого она встретила, играя на двенадцатиструнном «Гибсоне» в «Старбаксе» на Черч-стрит в Кембридже, чтобы окончательно обрезать привязь к прежней жизни. Он тогда сколачивал группу, у него была пара музыкантов, уже поигравших в других группах, и свою новую они называли «Blue Fly», и, может, Ариэль хочет, чтобы ее послушали? Он ничего не обещает, сказал он, но к ним проявили интерес большие люди из тех, кто работал с популярными группами вроде «Big Тор» и «Adam Raised a Cain», так что вот так.

«Потрясающе», — сказала она тогда.

Она думала, что отец и мать вздохнули с облегчением в тот день, когда она им сказала, что бросает работу у «Барнса и Нобла» в Бруклине, что съезжает с квартиры, которую снимала с двумя девушками, и едет в Нэшвилл с тремя бывшими музыкантами «Blue Fly» затевать новую группу. Она так считала, потому что они ни разу не попросили ее подумать еще раз, не сказали, что уезжает слишком далеко от дома, что она еще неопытна и не знает жизни.

Может быть, отец был рад, что она наконец нашла свой интерес, пусть для него и непостижимо, как она хоть что-то на нем заработает. Может быть, мать хотела в одиночестве оплакать потерянные годы, которые не возместит никакая пластическая хирургия. Может быть, они оба тоже были одиноки, каждый сам по себе, может быть, такими положено быть Коллиерам Манчестерским.

Что бы там ни было, но Ариэль никак не могла им помочь, а потому отодвинула в сторону тот самый страх, который мешал, и стала помогать самой себе.

Это было весной две тысячи третьего. В Нэшвилле она пробыла чуть больше года, работая с группами «The Shamen» и «Strobe», потом уехала в Остин в группу, назвавшую себя «The Blessed Hours», и дальше пошла жизнь самостоятельной одинокой женщины.

Утро тянулось к полудню. Перед «Жестянкой» разматывалась длинная серая лента I-10, над раскаленным бетоном дрожал воздух. Они проехали пустыню, где шоссе подходило к стоянкам грузовиков и городишкам, построенным вокруг кладбищ. В дымке у горизонта высились горы, небо было безоблачным и скорее белесым, чем синим, будто и оно выгорело от жары.

После гибели Майка любой заезд «Жестянки» на заправку снова вызывал к жизни все страшные подробности. Берк больше не выходила из машины — ей кто-нибудь приносил бутылки с водой и что еще ей там было нужно. Тот, кто заливал бензин, не мог не оглядываться нервно через плечо, чтобы осмотреть окрестности, не зная при этом, что высматривать. Всем начинало дышаться легче, когда «Жестянка» отъезжала от заправки, потому что «Жестянка» — как бы она ни была изношена и побита тысячами миль — защищала их. Но от чего — никто не знал.