И все-таки я к ней возвращаюсь. Она умна! Она очень умна! И она любит меня. Меня трогают ее слезы, ее забавный русский язык… Иногда мне с ней так хорошо! По-настоящему хорошо! Когда мы одни… Когда мы молчим… или когда я читаю ей стихи. Не удивляйся, я прочел ей много стихов, она понимает их, ей-Богу, понимает. Своей интуицией, любовью… Она меня очень любит. Не думай, что я из-за денег, из-за славы!.. Я плюю на это! Моя слава больше ее! Я – Есенин! Денег у меня было много и будет много, что мне нужно – ее?! Все это мерзкие сплетни! Это все завистники, желающие половить рыбку в мутной воде!

Все это меня оскорбляет. Я ко всем холоден! Она стара… ну, если уж… Но мне интересно жить с ней, и мне это нравится… Знаешь, она иногда совсем молодая, совсем молодая. Она удовлетворяет меня и любит и живет по-молодому. После нее молодые мне кажутся скучными – ты не поверишь…

…Иногда мне кажется, что ей наплевать, что я – Есенин, иногда мне кажется, что ей нужны мои глаза, волосы, моя молодость, а иногда, что ей не нравится Россия. Я хочу писать, а она танцует. Почему танцы так прославляют? Допустим, я признаю, что это искусство. Возможно, как и все другие искусства, но я нахожу это смешным. Мне не нравятся танцы. Я их не понимаю. Мне неприятно слышать, что ей аплодируют в театре. Нерусское это искусство, потому я его и не люблю. Я – русский. Я люблю камаринскую!»

В 1923 году, после разрыва с Дункан, Есенин посвящает уже другой женщине такие стихи:

Возможно, начальный ритм и образы этого стихотворения подсказали стихи Пушкина:

Но в других его стихах того же периода мало смирения. Напротив, он старается эпатировать читателей грубостью и цинизмом, не забывая при этом намекнуть, что настоящей причиной этой грубости являются страдания чуткой и ранимой, обманутой души.

По интернету кочует версия, что именно эти стихи посвящены Айседоре Дункан. Мне в это не верится. Даже при любви Есенина к эпатажу, даже при том, что Дункан не знала русского, вряд ли бы он стал «прилюдно» называть ее «дрянью» (а в опущенных строфах еще менее цензурные слова). И едва ли, будучи почти на 20 лет младше Дункан, он стал бы назвать ее «молодой дрянью».

Илья Шнейдер предполагает, что Есенин вспоминал об Айседоре, когда писал эти строки:

И, скорее всего, именно Айседору вспоминал Есенин, когда писал в поэме «Черный человек»:

Примечательно, что и в этом стихотворении, и в поэме, как и в «Пускай ты выпита другим…», героине (кем бы она ни была) посвящены только первые два четверостишия, все остальное – это длинный монолог поэта о его судьбе, о его печалях и о неумолимом ходе времени, который он ощущает все яснее.

Айседора решает увезти Есенина в Европу. Пусть там увидят его талант! И пусть он увидит, что существуют не только московские пьяные компании и, может быть, сам изменит свою жизнь. Разумеется, это – очень утопический план, и скептик мог бы сразу предсказать, чем он закончится – Европа напугает «крестьянского поэта», языковой барьер только усилит его желание прикладываться к бутылке. Позже Есенин будет жаловаться, что Айседора его обманула, оказалась вовсе не миллионершей, что «…если бы Изадора[64] не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много бы заработал и денег… У Изадоры дела ужасны. Адвокат дом ее продал, библиотека и мебель расхищены, на деньги в банке наложен арест… Она же, как ни в чем не бывало, скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии истерика». Но перед поездкой оба еще полны радужных надежд – вопреки всему, что уже знали о себе и друг о друге. А еще они собирались узаконить свои отношения. Айседора опасалась, что без регистрации брака их дурно примут в ее родной Америке, бывшей тогда весьма пуританской страной.

А. Дункан и С. Есенин

Есенин отправляет записку Луначарскому с просьбой выдать ему паспорт для поездки за границу и поспособствовать изданию в Берлине советских поэтов. И получает необходимый документ в конце апреля 1922 года.

А 2 мая рано утром Сергей Александрович и Айседора зарегистрировали брак в загсе Хамовнического Совета.

Шнейдер вспоминает: «Загс был сереньким и канцелярским. Когда их спросили, какую фамилию они выбирают, оба пожелали носить двойную фамилию – „Дункан-Есенин“. Так и записали в брачном свидетельстве и в их паспортах. У Дункан не было с собой даже ее американского паспорта – она и в Советскую Россию отправилась, имея на руках какую-то французскую „филькину грамоту“…