В Париже Есенин продолжает пьянствовать вместе со своими русскими приятелями, которых и здесь немало.

Позже они едут в Америку, и его поражает индустриальный пейзаж Нью-Йорка. Свои впечатления он позже изложит в статье «Железный Миргород»[65]: «Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно… Здания, заслонившие горизонт, почти упираются в небо. Над всем этим проходят громаднейшие железобетонные арки. Небо в свинце от дымящихся фабричных труб. Дым навевает что-то таинственное, кажется, что за этими зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает… Ночью мы грустно ходили со спутником по палубе. Нью-Йорк в темноте еще величественнее. Копны и стога огней кружились над зданиями, громадины с суровой мощью вздрагивали в зеркале залива». Впрочем, он тут же вспоминает, и напоминает своим читателям, что эта индустриальная мощь куплена страданиями чернокожих рабов и «красного народа» – индейцев. И все же его восхищает ночное освещение Нью-Йорка, и он признается: «…если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землей равняется высоте 20-этажных домов, все же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой».

Позже Маяковский напишет: «Потом Есенин уехал в Америку и еще куда-то и вернулся с ясной тягой к новому». В самом деле, кажется, что «последний поэт деревни» становится проповедником индустриализации, провозглашает: «С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве».

Им с Дункан удалось поездить по Америке, они побывали в Чикаго, Бостоне, Филадельфии, Индианаполисе, Луисвилле, Канзас-Сити, Детройте, Мемфисе, Балтиморе, Кливленде и других городах, увидели «маленькие селения негров», и, конечно, Есенин не мог не посвятить им несколько строк своего короткого очерка: «Черные люди занимаются земледелием и отхожим промыслом. Язык у них американский. Быт – под американцев. Выходцы из Африки, они сохранили в себе лишь некоторые инстинктивные выражения своего народа в песнях и танцах. В этом они оказали огромнейшее влияние на мюзик-холльный мир Америки. Американский фокстрот есть не что иное, как разжиженный национальный танец негров. В остальном же негры – народ довольно примитивный, с весьма необузданными нравами. Сами американцы – народ тоже весьма примитивный со стороны внутренней культуры.

Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в „Business“ и остального знать не желает. Искусство Америки на самой низшей ступени развития. Там до сих пор остается неразрешенным вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По. Все это свидетельствует о том, что американцы – народ весьма молодой и не вполне сложившийся… Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича».

Есенин признается друзьям, что поначалу боится один выходить из дома: «Выхожу на улицу. Темно, тесно, неба почти не видать. Народ спешит куда-то, и никому до тебя дела нет – даже обидно. Я дальше соседнего угла и не ходил. Думаю – заблудишься тут к дьяволу, и кто тебя потом найдет?» Но потом осмелел и начал пропадать в барах.

Всеволод Рождественский записал и такой рассказ Есенина: «Один раз вижу – на углу газетчик, и на каждой газете моя физиономия. У меня даже сердце екнуло. Вот это слава! Через океан дошло.

Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю – надо тому, другому послать. И прошу кого-то перевести подпись под портретом. Мне и переводят:

„Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан, бессмертный талант которой…“ и т. д. и т. д.

Злость меня такая взяла, что я эту газету на мелкие клочки изодрал и долго потом успокоиться не мог. Вот тебе и слава! В тот вечер спустился я в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу. Очень уж мне назад, домой, хочется».

Его здоровье расстроено. Он пишет: «К вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий». И добавляет, вероятно, не без кокетства: «Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе».

Наконец он признается Айседоре: «Milaya Isadora, Ia ne mogu bolshe hochu domoi Sergei».

В Москву они возвращались через Париж и Берлин, где Айседора пытается заработать еще немного денег для школы. Уже понятно, что тех триумфальных гастролей с русским мужем, о которых она мечтала, не получилось, но надо покрыть долги и привезти в Россию хоть что-то.

В Париже Есенин пытался повеситься на люстре в холле отеля. Через два дня после инцидента пьяный Есенин разгромил номер гостиницы, выбил стекла, разбил зеркала, разломал всю мебель. В Берлине, давая интервью русской журналистке, сказал: «Россия большая, в ней я всегда найду место, где эта жуткая женщина меня не достанет… Она никогда не желала признавать мою индивидуальность и всегда стремилась властвовать надо мною».

А вот выдержка из другого его интервью: «Я безумно люблю Изадору, но она так много пьет, что я не мог больше терпеть этого».

Но когда больная Айседора остается в Париже и отправляет Есенина в Берлин, к друзьям, то вскоре она получает телеграмму: «Isadora browning darling Sergei lubich moja darling scurry scurry». «Никто не понял бы эту телеграмму, текст которой приняли на берлинском почтамте, очевидно, за частный шифр, – писал Шнейдер. – Но Айседора быстро расшифровала одной ей понятный „код“: „Изадора! Браунинг убьет твоего дарлинг Сергея. Если любишь меня, моя дарлинг, приезжай скорей, скорей“. Заложив за 60 тысяч франков три принадлежащие ей картины Эжена Каррьера, ценность которых была во много раз выше, она выехала в Берлин».

Приходится снова везти Есенина в Париж. В какой-то момент она понимает, что так дальше продолжаться не может, и делает еще одну попытку спасти положение – устраивает Есенина в клинику. Оставаясь в Москве, Шнейдер в курсе всех дел Айседоры, он пишет Есенину: «Ты везде кричишь, что Изадора упекла тебя в сумасшедший дом. Я видел счет, который доказывает, что это был просто первоклассный санаторий, где ты был. Ты что же думаешь, в сумасшедшем доме тебе разрешили бы уходить в любое время, когда пожелаешь? Этот санаторий, который стоил Изадоре кучу денег, спас тебя от полиции и высылки».

Но едва выйдя из санатория, Есенин угодил в полицию за пьяную драку. Айсидоре приходится прервать гастроли, выплатив неустойку, и срочно возвращаться в Москву.