рюкзаки и медленно пошли наверх — туда, где темнел аул и светились огоньки станций. Там работали Володины друзья, и они ждали нашего приезда.

Про тот первый вечер я помню только, что еле доплелся до бани, а потом упал на кровать, застеленную свежим бельем, нервно рассмеялся и провалился в сон.

Проснулся я совершенно размякшим и долго еще лежал в постели, ничего не соображая.

Мы прожили там четыре дня. Каждое утро начиналось с осмотра небес, но с гор несло рваные серые облака, и ни о каком выходе наверх не было речи. Володя по целым дням шуровал на кухне и гонялся за котами, жравшими наши запасы. Мы с Ленькой, покрикивая для храбрости, заходили по колено в горную речку и там, вцепившись в валуны, орали уже благим матом. Оля загорала, растянувшись на теплых камнях со старым журналом, и только посмеивалась ехидно. У них с Ленькой было тогда нечто вроде медового месяца.

Вечерами хозяева с большим вкусом, одного за другим, обставляли нас в бильярд. Профессия их называлась роскошно: физик снега. Раз в шесть часов кто-нибудь из них выходил на склон, прикидывая опасность схода лавины. Тогда они расстреливали снег из старой, чуть ли не военных времен зенитки, стоявшей во дворе, и спускали лавину вбок от поселка.

Все остальное время, не считая субботних походов в поселок по бабам, лавинщики — один бородатый, другой сухощавый — играли в бильярд. Они делали это три года напролет и не делали ничего другого; у нас не было ни одного шанса на победу.

Кроме этих физиков и этого снега на станции обитало много всяческой фауны: коты, которых я уже помянул, черная коза… А к фургону был привязан песик Тутоша. Тутоша был кавказской овчаркой, и когда он рвался с веревки, фургон пошатывало.

Собственно, с Тутоши и началась эта история.

Как-то раз Миша — тот, который бородач, — уехал на нижнюю станцию, вернулся к обеду и за супом сообщил, усмехаясь, что привез этому чудовищу невесту.

«Невеста» ковыляла по двору, повизгивая и скуля. Тутоша смотрел на нее в полном изумлении, склонив голову набок. Вид у него был совершенно дурацкий.

Оля обняла Леньку за плечи и прижала нос к стеклу.

— Смотри, Клевцов, — сказала она, — какой медвежонок.

Наутро мы уезжали со станции. «Уезжали», впрочем, громко сказано; уходили. Вышли из дома, нацепили рюкзаки и стали прощаться. Песик уютно зевал на Олиных руках — она прижимала его к груди, как ребенка.

— Оль, — Клевцов тронул ее за локоть, — нам пора.

Олька уткнулась носом в шерсть, нагнулась и поставила щенка на землю.

— Ребята, — сказал бородатый, — если хотите — правда, берите с собой.

Второй лавинщик молча кивнул за его спиною.

— Мы еще привезем — берите…

— Нет, — решил Ленька, — ну куда нам?

Оля глядела умоляюще.

— Нет, — Ленька положил руку на Олино плечо.

— Идем, — сказала Оля и первой пошла к воротам.

Мы пожали ребятам руки и отправились вдогонку. Клевцов, прощаясь, виновато дернул плечами.

— Счастливо, — сказал Володя, подтягивая рюкзак. От калитки Оля помахала хозяевам штормовкой. Они тоже замахали руками, — и тут собачка вдруг взвизгнула, поднялась и быстро заковыляла к нам. Подойдя, она ткнулась в Олины ноги и села рядышком.

Клевцов обреченно вздохнул.

— Ну, раз такое дело…

Оля порывисто схватила щенка и прижала его к груди.

— Мы ее берем! — крикнул Володя в сторону дома. И, повернувшись к нам, сказал: — Пошли, ребята, пошли…

Так нас стало пятеро.

Следом за Володей, как обычно, двинулся я, а Клевцов пропустил Олю вперед. Драгоценная ноша дышала ей в шею.

Собачку мы назвали Роки. В начале подъема, когда были силы шевелить языком, Ленька вспомнил, что тут неподалеку есть Рокский перевал, и это решило фамильный вопрос. К тому же ничего, кроме Жучки, никто из нас взамен не предложил. Ну Роки так Роки.

Скоро стало не до того. Шли мы медленно, Володькин рюкзачище маячил впереди, как укор — до темноты надо было спуститься в долину и подойти как можно ближе к шоссе: мы пробирались к морю и надеялись поймать попутку. Грузия встретила нас за скатом перевала туманом, грязными ручьями вдоль тропы и навалившейся усталостью.

На привале псину вынули из Олиного рюкзака, где она проболталась последний час. Рюкзак был надет спереди, и Ленька сказал: Олька у нас — кенгуру. Никто не засмеялся. Ленька закурил, а Володя вынул из рюкзака термос и отвинтил крышку.

Роки сильно укачало. Привалившись кто к чему, мы смотрели, как несмело ходит она по тропе, и молчали. Выбора у нас теперь уже не было, сил тоже.

Потом Ленька поднес Роки к лужице, и несколько секунд она лакала воду. Напившись, села рядышком, почесала за ухом и вдруг высоко-высоко тявкнула. Несмотря ни на что, жизнь ей, похоже, нравилась.

Через день, проснувшись на верхней поездной полке, я увидел море.

Все, что было до