– Все? Надежно?

– Все. Надежно.

Но он не успокоился, задрал пленку и потянул ее наружу, пленка уперлась, Саныч дернул и ойкнул, на пальце проступила кровь.

– Палец порезал, – сказал он скучно. – Пакость какая…

Стряхнул кровь.

– Пакость… Почему все так до послезавтра?

Я не очень понял, а Саныч вернул аппарат мне, забыл, а я не выкинул, убрал зачем-то в карман.

– Французы жрут лягушек, – сказал Саныч. – А немцы людей, однако.

Саныч достал пистолет, направил его на фашиста. В левую, не затянутую сосулькой часть головы. Выстрелил, пуля выбила из виска мертвеца небольшой кусок, отпрыгнувший в сторону, Саныч выстрелил еще четыре раза, с каждым разом приближая ствол к цели, так что после пятого от головы почти ничего не сохранилось.

Саныч двинулся через снег, и я за ним, но я не смог не оглянуться, ветер ведь. Поперек поляны текли вихляющиеся змеи пленок, катились смятые письма, клочки фотографий собирались в вихри, не знаю, может, мне показалось – на той стороне из подлеска за нами терпеливо наблюдали. Наверное, волки.

Почему-то я думал о будущем, не знаю уж с чего, прицепилось, жить захотелось что ли. Или просыпаться стал от мороза, точно не знаю.

Война закончится скоро. Года через три, а может и раньше. Победим, конечно, это уже и сейчас ясно. На некоторое время все остановится, зависнет, люди замрут, оглушенные тишиной, растерянные и неприкаянные, лишенные главной своей заботы. Конечно, начнут праздновать, и это продолжится долго. А потом, после последних салютов каждый окажется сам по себе, наедине со своей жизнью, наверное, это и будет самым сложным.

И я тоже останусь сам по себе.

Пойду учиться, наверное, если возьмут. Домой не поеду, точно не поеду, выберу любой город, ткну пальцем в карту, стану там жить, у реки обязательно, с огородом. Все по новому, по другому.

Я попытался представить как. Дома. Белые стены, арки, ворота чугунные с завитками, дирижабли… Тоже белые, над крышами, в воздухе никаких самолетов, за войну люди устали от самолетов, от рева и ненужной скорости, они вообще не станут торопиться, захотят путешествовать в тишине и без тряски, сидишь, смотришь в иллюминатор, а внизу земля…

Дальше представить не получилось, не мог никак увидеть землю с птичьего полета, деревья, дороги и реки не складывались в землю, как почему-то не складывались в жизнь грядущие годы.

– Погода хорошая, – сказал Саныч. – Очень хорошая погода, снег сыплется, точно, весна будет поздней. Это очень хорошо, комары позже появятся. Погано, когда уже в апреле кусать начинают, а?

– Погано.

– Майских тоже много повылазит. И снег сухой.

Саныч наклонился, забрал горсть, потер между ладонями, сдунул.

– Сухой совсем, смоет все следы, это хорошо. Переполох мы знатный устроили, конечно. А ничего, пусть знают, собаки, а то разжирели сволочи…

Саныч замолчал и дальше мы тоже не разговаривали, начался бурелом, и мы немного застряли, заснеженный валежник был удручающе одинаков, да и Саныч тоже сплоховал, голова у него, кажется, болела, во всяком случае, он все время тер виски, прикладывал лед и озирался, словно впервые здесь шел. Так что через болото пробирались долго и к лагерю вышли уже во второй половине дня. Вернее, не вышли, метров за сто до острова Саныч остановился, поймал рукой березу, с веток просыпался снежный порошок, Саныч стал похож на снегиря. Ничего красного, а снегирь вроде как, от снега.

Я ничего не узнавал. Наш остров походил на десятки других таких же островов, раскиданных по болоту, не островов даже, а так, пологих холмов, кусков суши, еще неподъеденных трясиной, остров переходил в болото незаметно, деревья становились чуть тоньше, вот и все, под снегом не найти вовсе…

Саныч двинулся первым.

Мы прошли километр вдоль растрепанных ветром шишек осота, вдоль камыша, который шептал совсем по-летнему и умудрялся высвистывать совсем не по-летнему унылые песни. Влезли на берег, перехватываясь за тоненькие и хрупкие березки, сразу же спустились в острую ложбину и метров двести пробирались по ее правому берегу, до финской березы, не знаю уж почему она так называлась, затем наверх, и еще… Метров пятьдесят.

Лагерь был пуст. Снег. На несколько мгновений я подумал, что Саныч ошибся – ну, с кем не бывает – а финская береза, мало ли их здесь, на севере…

Но Саныч не ошибся.

Дырки. В березе рядом со мной несколько пулевых отверстий, черных, и гладкими как бы с оплавленными краями, если бы не зима, то через раны уже выдавливалась бы смола. Саныч сбросил рукавицу, вставил палец в рану.

– Пуля, – сказал он. – Холодная.

Пуля в березе, пули, тут стреляли. Наши никогда не стреляли в лагере, они вообще без дела не стреляли.

– Там,– указал пальцем Саныч. – Видишь?

Сломанная сосна. Небольшая, пальцами можно обхватить, кора содрана целиком, свисает уродливым мочалом. Взрыв. Он сломал деревце как карандаш, срезал с него кожу, размочалил мясо, и острые щепки костей.

– Миномет, – прошептал Саныч. – Накрыли…

– А где все? – спросил я. – Где они все?

Саныч пошагал вперед, разгребая снег как воду, я за ним. Я не узнавал лагерь, снег его украл, землянки, тропинки, не осталось ничего, чужое место. Мы пробирались сквозь холод, к сосне с дуплом, в котором навсегда сдохла рысь. Я запнулся и упал, стужа приняла меня в объятия, сомкнулась над головой, я задохнулся, втянув в легкие морозный пух, выбросился на поверхность, выплюнул ледышку. Саныч стоял совсем рядом, ссутулившийся и без шапки.

– Тут, кажется, никого нет, – прошептал он. – Они ушли…

Он улыбнулся красными зубами, кажется, губа у него прокушена, кровь.

– Глебов всех увел. Он почувствовал, я больше чем уверен…

Саныч замолчал. Он вглядывался в белое перед нами, тер глаза, оглядывался. Тихо как, лишь зимний шорох за плечами.

– Надо проверить землянки…

Он кинулся вдруг в сторону и тут же запнулся, как и я, упал и выворотил руку. Она была синяя, пальцы раздавлены, а ногти ухоженные, отточенные в аккуратные лопатки, у нас только один человек так ухаживал за ногтями. Оторвана почти по локоть, окоченевшая, пальцы выкручены, друг за дружку цепляются.

– Миномет… – Саныч бережно положил руку на снег. – Они из минометов, деревья все раскромсало…

А я на руку смотрел все, не мог никак отвернуться. Я уже видел, и руки, и ноги, но это все было от незнакомых мне и посторонних, здесь же… Я помню, помню, как он сидел под елкой с пилкой, выточенной из тонкого надфиля, дышит на ногти, полирует их о рукав, а усы не растут.