Саныч проснулся рано, до рассвета. К этому времени я уже плохо соображал от дыма и недосыпа, в голове почему-то переплетались черно-белые ленты и звезды, светившие справа, расплывались в неопрятные желтые круги. Саныч разжег костер и нагрел воды. Попили кипятка, Саныч молчал, в мою сторону не смотрел. Пальцы, которыми он держал кружку, имели нехороший малиновый цвет. Может и обойдется. А может и не обойтись.

Когда расцвело окончательно, двинулись. Я рассказал, что вчера мы шли от лагеря за солнцем, Саныч даже не кивнул, он знал, куда надо идти, так мне, во всяком случае, показалось.

Он продвигался через лес уверенно и определенно, строго придерживаясь направления, не отвлекаясь на неровности местности и буреломы – овраги мы преодолевали всегда поперек, иногда проваливаясь почти по грудь, через бурелом перли так, не разбирая дороги, сворачивая только в самых непролазных дебрях. На открытых местах Саныч начинал шагать быстрее, и я едва за ним успевал, такую он развивал прыть, все-таки несмотря на всю свою последнюю жизнь я продолжал оставаться городским человеком, и ровняться с Санычем мне было трудно. По снегу ходить вообще большая наука, особенно без лыж, нужно с детства давить целину, только тогда приучишься, а без привычки ноги устают почти сразу. Хорошо бы, конечно, на лыжах, но лыжи в наших лесах редко где помогают, обуза сплошная, да и тяжелые. Тут иногда себя с трудом тянешь, а если еще лыжи прицепить…

Саныч повернул. Это случилось неожиданно, вдруг, ни с того ни с сего резко забрал вправо. Я сделал еще несколько машинальных шагов, прежде чем перехватил новое направление. Объяснять Саныч ничего не стал, хотя я и спрашивал. Он вообще много и целеустремленно молчал. Мы шагали и шагали, темно-оранжевое солнце лениво взбиралось над лесом, я уже потихоньку примеривался к этому тугому снежному шагу, как вдруг Саныч повернул опять. Так же непредсказуемо и снова направо, снова без объяснений, матюгнулся только.

После этого он стал поворачивать чаще.

Я думал, что он путает следы, петляет по заячьи, сбивает с толку преследователей. Бессмысленно. Никто нас не преследовал и преследовать не собирался, каратели сделали свое дело, гоняться по дебрям за двумя сопляками… Кому это нужно? Отряд уничтожен, угрозы нет, теперь деревни жечь станут, много им теперь работы.

Я думал, что он заблудился. Столько всего свалилось на наши головы, тут любой растеряется, все эти метания… Солнце непонятное, как прилипло, я, конечно, во всем этом лесном брожении не шибко какой специалист, но все равно что-то не то…

Я думал, что он свихнулся. Он вполне мог свихнуться. Война, время для сумасшедших, когда все это закончится, люди удивятся количеству безумцев их окружавших.

Я думал, что он это нарочно. Вымывает из себя последние силы, чтобы… чтобы самому ни о чем не думать.

– Это не свой, – сказал неожиданно Саныч. – Нет, не свой, точно. Если бы свой предал, они бы до эшелона нас разгромили, так ведь?

– Наверное…

А ведь правильно. Если бы свой, то он доложил бы заранее.

– А может и свой, – Саныч потер нос. – Глебов про операцию за три дня рассказал, чтобы никто не знал, я сам за день только… Кто? Ты кого-нибудь представляешь?

– Нет. И не хочу, если честно.

– Я тоже не хочу, – Саныч высморкался. – Не было среди нас предателей, да ведь?

– Конечно.

Саныч кивнул.

– Не было. Но все равно думается, ничего не могу поделать…

Он хлопнул себя по щеке.

– Думается! Думается! Думается! Не могу уже… Пойдем.

– Куда?

– Пойдем-пойдем, скорее.

Мы пошли скорее, я уже не смотрел по сторонам, только под ноги, стараясь попадать в прокладываемую борозду, поднял голову только когда уткнулся в спину Саныча.

Вокруг был ржавый бор. Желтые с красным деревья, похожие на елки, только с сухой хвоей, она шуршала под ногами, шелестела на ветках.

– Что-то я устал, – признался Саныч. – В голове грохочет… Ты ночью ничего не слышал?

– Ветер шумел здорово. И дерево вроде бы упало.

– Само?

– Само. Падают же иногда.

– Падают, – Саныч вытер лоб.

Лес продолжал сыпать хвоей и сохранившимися листьями, наверное, это лиственница, из нее, вроде бы, бани хорошо строить.

– Устал, – сказал Саныч. – Чего-то сильно…

Он вдруг сел в снег. Как стоял так и сел.

– Ты чего? – спросил я.

– Надо поспать…

– Здесь?

Саныч не ответил, закрыл глаза.

– Здесь нельзя… – возразил я. – Здесь нельзя, замерзнем ведь…

Саныч промолчал. Я сдернул с него шапку и тут же надел – волосы у него были мокрые, слипшиеся, какие-то бешеные.

– Новый Год… – сказал Саныч.

Я сел рядом, почти сразу почувствовал лед, он пополз по спине, недолго просидим.

– Замерзнем ведь, – сказал я.

– Замерзнем…

Замерзнем, подумал я, только это меня почему-то совсем не опечалило. Замерзнем, уснем, проснемся в другом месте, далеко и у моря, летом. Я подумал о лете, стал вспоминать, но ничего особенного кроме тепла…

Собака где-то лает. Я не мог понять, почему здесь собака, да еще такая заливистая, зимой и посреди леса не бывает собак, она мне сейчас медведей разбудит. Псина бродила вокруг, то приближаясь почти вплотную, то удаляясь на расстояние неслышимости, да что такое-то, не может здесь быть никакой собаки, что с ушами моими происходит…

– Ты глазастую уху пробовал? – спросил откуда-то Саныч. – Нет, конечно, откуда… А это мама! Честно, мама! Делается так. Ловится всякая разная рыба, лучше всего мелкая, ерши, уклейка. Побольше главное. Ловится, присаливается в кадушке, а на следующий день у нее аккуратно выковыриваются глаза, и из этих глаз варится бульон. И больше ничего не добавляется! Вкус просто… Некоторые язык откусывают. Не веришь? Я тебе точно говорю – откусывают! Ладно, зимой я тебя свожу…

– Мы же уже ходили, – напомнил я.

– Ходили, да… Художник этот… Помнишь его?

– Помню.

– Он говорил, что все… Ну, кто погиб вот так… Как Ковалец…

Саныч стал смотреть в бок, собирал иголки в горсть, давил, сдувал с ладони.

– Он сказал, что они не умирают.

– Как это? – не понял я.

– Не знаю… Нет, они погибают, но после этого… Они становятся вроде как небесными воинами.

– В раю что ли? – усмехнулся я.

Саныч не ответил.

– Рая нет, – сказал я. – В него только старухи верят – потому что им умирать скоро, вот они и боятся.