Наконец Ахо Геллер улегся обратно в постель, и я потеряла из виду его лицо. Сиделка укрыла его одеялом и, уходя, снова заперла дверь.

* * *

Когда я вышла на крыльцо, дежурный свет над дверями погас, погрузив ночной сад почти в кромешную тьму.

Пока я шагала к воротам, меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают, словно старики поднялись со своих постелей и, прячась за шторами, следят за каждым моим шагом. Я обернулась, но увидела только слабый свет от ночников и неподвижные тени. На ощупь нашла кнопку, открывающую ворота. Слабое жужжание и следом тихий щелчок.

Гладь озера была совершенно неподвижна, лунная дорожка серебрилась во мраке. Деревья словно парили над водой. Корявые тени.

В баре возле вестибюля сидел все тот же мужчина, что и раньше, но только уже в другом кресле. Бутылка пива без бокала на столике. Он пожелал мне доброго вечера на английском, с сильным акцентом.

— Не хотите составить компанию? Кажется, мы здесь единственные постояльцы.

У меня появилось слабое, необъяснимое ощущение, что я уже видела лицо этого человека раньше, где-то в другом месте. Оно было без каких-либо запоминающихся черт, довольно круглое и совершенно без морщин, что позволяло незнакомцу выглядеть чуть моложе, легкая складка возле рта и полное отсутствие растительности на голове, заурядные очочки в тонкой металлической оправе. Мужчин такого возраста и с подобной внешностью, должно быть, тысячи, бессчетное множество, на которое я не обращаю внимания.

— Бар закрыт, — сообщил он, — но можно взять в номер бутылку пива.

— Нет, спасибо.

— Или бокал вина, если вы предпочитаете.

— Спокойной ночи, — сказала я и, поспешно поднявшись к себе в номер, заперла замок на два оборота.

* * *

Непривычно было оказаться в обжитом ухоженном доме, где вкусно пахнет яблочным пирогом и витает дух заботы. На накрытом скатертью столе стояли кофейные чашки с узкой золотой каемкой и блюдо с печеньем из того же сервиза. Фотографии детей на стенах, цветущие комнатные растения в горшках. Я вдруг поняла, что не бывала в столь уютной обстановке с тех пор, как покинула свой собственный дом в Стокгольме, предварительно убрав из него все, что могло напомнить о личности владельца, вычистив его до такой степени, что остались только голые стены.

А потом последовал переезд в чужую усадьбу, которая по-прежнему даже близко не походила на жилой дом, продолжала сопротивляться мне и пыталась ускользнуть прочь. Интересно, смогу я когда-нибудь стать ее полноправной хозяйкой? Я даже зеркала не успела распаковать до того, как Даниель закатил скандал, так они и остались стоять завернутыми в холле.

Начать на новом месте с чистого листа — так ли это просто?

Ирене Кёрнер разливала кофе, складывалось ощущение, что она накрыла стол загодя и что гость в этом доме большое событие. Когда настал черед резать яблочный пирог, она чуть замешкалась, стараясь, чтобы куски вышли поровнее.

— Мы жили по соседству, — рассказывала она, — в том, прежнем городе, в одном из старомодных домов до того, как их снесли. Наши дети были еще маленькими, и Анна была мне почти как дочь, близка настолько, насколько только может быть близок чужой ребенок.

Ирене Кёрнер всхлипнула и положила лопаточку для пирога на блюдо.

Мать Анны звали Хильда. Роды дочери оказались трудными, и потом ей тоже тяжело пришлось, почти не было молока для вскармливания.

— Нашему младшенькому было всего полгода, и я каждый вечер оставляла ей бутылочку. У меня-то молока было хоть отбавляй, так и капало из груди. Сама она никогда об этом не просила, я просто так делала, и все. Помогали друг другу чем могли, соседи все-таки. Все мы в то время в чем-то нуждались, и у каждого было не больше, чем у других.

Чета Кёрнеров жила в аккуратном домике на противоположном конце Гросрешена. Через дорогу располагались небольшие садовые участочки, на которые, пользуясь хорошей погодой, высыпали жильцы. Кто подстригал газоны, кто ухаживал за цветниками, а кто просто отдыхал с кувшином сока под разноцветным зонтом от солнца. Такое ощущение, словно я перенеслась в пятидесятые, пусть даже и не в этой части света.

— Сплоченность, вот чего не хватает нынешнему поколению, — сказала Ирене Кёрнер. — Я не говорю, что в прежние времена было лучше, но в любом случае не так уж и плохо.

Она была лет на пятнадцать моложе своего мужа и относилась к женщинам того типа, что отказываются сесть с гостями за накрытый стол, потому что привыкли постоянно находиться на шаг впереди, изыскивая все новые и новые дела из опасения, что возникнет пауза, во время которой наружу сможет просочиться что-нибудь неприятное. Этим она напомнила мне мою маму. Кто-то должен поддерживать размеренное течение будней, позволяя себе самое большее полминуты постоять с чашкой кофе в руке.

Удо Кёрнер сидел в инвалидной коляске и пил кофе из кружки с носиком. Известие о том, что дочь Ахо Геллера жестоко убита, вызвало у него сильный нервный тик половины лица и судороги в левой руке, которой он мог двигать после инсульта. Слова, которые он пробормотал, я разобрать не сумела.

— Но потом Анна уехала отсюда, — продолжала его жена, — и все эти годы мы ничего о ней не знали. А весной она вдруг заявилась сюда и обвинила нас в том, что мы помогли сфабриковать ту ложь, с которой она выросла. Так она и сказала, я права, Удо? Выглядела она при этом просто сногсшибательно. Еще бы, ведь она получила прекрасное образование.

Последние слова она произнесла, поджав губы и с оттенком горечи. Я догадалась, что упрек был адресован ее мужу.

Судя по тому, что рассказал мне чуть раньше Курт Леманн, когда мы встретились с ним на перекрестке перед домом Кёрнеров, Удо Кёрнер в молодости был тот еще ловелас, один брак позади и множество любовниц. Он не приспосабливался, как остальные, и постоянно болтал то, чего болтать не следовало, да еще и не тем людям, слал письма направо и налево, и в прежние времена его то и дело таскали на допросы. Поэтому в семье даже разговоров не было о том, чтобы дети получили хорошее образование. Двое из его сыновей ходили безработными, потому что вакансий никаких не было, что неудивительно, поскольку восток поимели и кинули. Да, Курт Леманн так и сказал, и из уст мужчины, который излучал такое классическое джентльменство, это звучало несколько шокирующе.

— Озеро, — сплюнул он. — Тысячи людей трудились на шахтах, мой отец, Ахо Геллер, Удо Кёрнер, а теперь элита из Берлина и Брюсселя хочет превратить все это в парк. А что прикажете делать людям? Расхаживать как музейным экспонатам в униформе ГДР, чтобы туристы приезжали сюда и таращились на нас? — Он постучал тростью по одному из предвыборных плакатов, которые висели на фонарных столбах, прежде чем мы двинулись к дому Кёрнеров. — Я голосовал за них. Может, Берлин наконец очнется.

* * *

Ирене Кёрнер настояла, чтобы я пересела на диван, и вскоре передо мной на журнальный столик лег фотоальбом.