— У вас есть дети? — спросила она, перелистывая страницы со снимками, на которых Анна Геллер играла с ее собственными малышами. Все голенькие, на пляже. Родители тоже были голыми. — На берегу моря, — пояснила она и рассмеялась собственным воспоминаниям, — потом это, конечно, запретили, когда вмешался Запад со своими религиозными убеждениями и стремлением решать за других. Уцелели только единичные нудистские пляжи, а ведь раньше они встречались на каждом шагу.

Я рассказала ей о своих собственных детях, и в груди защемило от тревоги, физическая боль как от укола, острая режущая тоска. Ощущение вины за то, что просидела еще несколько вечеров, безуспешно пытаясь написать им письмо, которое так и не отправила, лишь коротенькое привет-пока, надеюсь, все хорошо, слишком много всего, напишу чуть позже. Как только я пыталась написать более подробно, в памяти всплывал Поль. Неизбежные вопросы. А где же ты была, мамуля? Почему ты отсутствовала? Меня бесило, что он, словно главное действующее лицо, вмешивается в мои дела, отодвигает меня на задний план. Он был ничего не значащим, второстепенным персонажем, а речь шла о куда более важных вещах, и все же он имел наглость влезать куда не просят, словно секс важнее всего на свете. Нет, не только секс. Более сильные переживания, например ощущение того, что ты живешь, существуешь, балансируешь на краю.

— Или вот, взгляните сюда, — продолжала между тем Ирене Кёрнер, доставая папку с хранящимися в ней детскими рисунками. — Вот этот я помню очень хорошо, — сказала она, находя нужный рисунок. — Так все подробно нарисовано. Он долго висел у меня на стене, пока дом не снесли и мы не были вынуждены переехать. К тому времени дети уже выросли, и рисунки остались лежать в папке. Анна очень старательно подбирала цвета.

Пастельные мелки, здоровенное дерево, так рисуют лет в… восемь, пожалуй? И у выпиравших из-под земли корней — стрелка, сундук под землей, зарытые сокровища. Я попросила разрешения сфотографировать рисунок.

Под липой, подумала я, в вереске, укромный уголок.

Вслед за веселыми детскими рисунками и фотографиями детей на пляже появился другой альбом. Лес и холмы, церковь и река.

— Вот так все выглядело, когда мы приехали туда на машине, — объяснила Ирене Кёрнер и подвинула альбом вперед, чтобы мужчинам тоже было видно. — Помнишь, Удо? Это родной город Леманна, Прессниц, вот, взгляни.

Это были снимки, привезенные из поездки, в которую они отправились после падения Берлинской стены. Эмиль Леманн с супругой, которая была тогда еще жива, и чета Кёрнеров. Рядом Ирене разместила более старые снимки Прессница. Я смотрела на черно-белые фотографии небольшого городка в окружении полей, на торчащий шпиль церковной башни. На цветном снимке, сделанном во время поездки, там, где раньше был город, уже вовсю поднимался лес. И если бы не скалы на заднем плане, было бы невозможно догадаться, что это то же самое место.

— Стерт с лица земли, — резюмировал Курт Леманн.

Зато в уцелевшем родном городе Удо Кёрнера они даже обнаружили дом, где он вырос. Так, во всяком случае, ему казалось. Они попросили разрешения заглянуть внутрь. Эмилю и Удо пришлось поднапрячься и вспомнить знакомые с детства слова. Хозяйка, нервная тетка, говорившая только по-чешски, всю дорогу молчала, пока они ходили по комнатам, а едва они вышли на улицу, стремительно захлопнула за ними дверь. Дом оказался меньше, порядок комнат был прямо противоположен тому, каким Удо его запомнил, да и крыша выглядела слишком заостренной.

— Когда мы уезжали оттуда, разве ты не был уверен, что это тот самый дом, а, Удо?

Супруг Ирене Кёрнер усиленно замотал головой.

— Нам кажется, что мы можем вернуться, — заметил Курт Леманн, — но разве можно вернуться к тому, чего больше нет? Земля та же самая, но все, кто населял ее, сгинули, исчезли следы наших отцов, рассказы о том, что было.

Ирене Кёрнер продолжила дальше переворачивать страницы с фотографиями новых пейзажей, городов, от которых остались лишь отдельные дома, руины в чистом поле. Потом я узнала город, который они называли Königsmühle — Королевской Мельницей. Супруги Кёрнер и Леманн очень старательно его фотографировали, чтобы потом показать снимки Ахо Геллеру. Гостиница и городская площадь, крохотная церквушка, которая, как сообщила мне Ирене Кёрнер, была немецкой, мост через реку, по которому я обычно ходила домой.

А еще там была усадьба с виноградником. Чужая и в то же время такая знакомая. Когда они отправились в путешествие, стояла поздняя осень, листва на липе уже облетела — черные корявые ветви, тянущиеся за невесть чем к небу.

— То, что там случилось, просто ужасно, — задумчиво проговорила Ирене Кёрнер, проводя пальцем по изгибу реки на снимке. Я заметила, что ее обручальное кольцо глубоко врезалось ей в кожу, так что его уже невозможно снять.

— Ужасно, — повторила я.

Удо Кёрнер попытался сказать что-то и выронил кружку, которая укатилась под диван. Я наклонилась, чтобы поднять ее.

— Помнишь, как Ахо все отрицал, когда ты хотел узнать у него подробности? — продолжала между тем его жена, и я поняла, что она говорит сейчас не об убийстве Анны Джонс.

— Это было, когда ты начал заниматься своей писаниной и собирал доказательства, чтобы всколыхнуть общественность. Ахо не был уверен, что он помнит на самом деле, а что было лишь порождением ночных кошмаров тех времен. Он вообще не хотел к этому возвращаться. Он ушел дальше. — Ирене Кёрнер повернулась ко мне, ее улыбка а-ля «между нами женщинами». — Но Удо настаивал. Он всегда был очень упрямым.

Со стороны инвалидной коляски донеслось что-то требовательное. Я поняла, что Ирене Кёрнер научилась понимать исковерканный, состоящий из одних лишь только гласных язык мужа, или же знала, что ему обычно бывает нужно, потому что встала и принесла какой-то ящик. По словам Курта Леманна, на шахте Ирене Кёрнер была конторской служащей, работала с бумагами и папками. Порядок и аккуратность были ее коньком. Бумаги же Удо Кёрнера, напротив, были как попало свалены в ящик — то ли он не разрешал ей лазить туда, то ли она сама не хотела с ними возиться. Записи, отпечатанные на старой пишущей машинке, где часть букв стерлась, а печатная лента местами совсем износилась.

— Ахо ведь рассказывал об этом первое время, верно? Когда он был еще мальчишкой и не понимал, что ничего хорошего эти воспоминания ему не принесут. Его мучили кошмары. Меня самой тогда еще даже на свете не было. Мои родители не желали ворошить прошлое. Они жили будущим, наступали новые времена, какой смысл был копаться во всем этом?

Продолжая говорить без остановки, Ирене Кёрнер рылась в ящике, ее муж бормотал что-то подбадривающее или же пытался выразить протест, во всяком случае, он явно видел некий смысл в том, чтобы записывать это старье.

Рассказы людей, переживших депортацию, которые он помнил сам или слышал от других судетских немцев, с которыми он связался, когда стало возможным свободно общаться с теми, кто оказался на западе.

— Он хотел собрать доказательства того, что там творилось, чтобы потом было с кого спросить. Удо не понимал, что все это бесполезно.