Перед моим внутренним взором все еще стоит ее потрясенное лицо. И на нем – выражение полной беззащитности.

Я так давно ждала от нее проявления хоть каких-то сильных чувств, и вот она их проявила – лишь к моей горечи. Ведь это из-за меня у нее появилось такое выражение. Это я заставила ее страдать. Меньше всего на свете хотела – но заставила.

Все то важное, что зарождалось между нами, все ростки сердечных отношений, пусть пробивавшиеся медленно и робко, но такие упоительные, овеянные особым ароматом, все подрублено разом, словно стебель сахарного тростника – ударом мачете. Упав однажды, он уже не поднимется. Нет, тут все кончено и решено, придется начинать нечто новое. Ну, по крайней мере, пытаться.

Сказано – сделано: дождавшись мамы с работы, беру ее машину и еду к Саре. Фургончик моей подруги припаркован на своем месте – рядом с отцовским. Сарин отец, его зовут Том, в промасленной рабочей одежде, открывает мне дверь. Видно, не успел переодеться, вернувшись из маленькой авторемонтной мастерской, которой владеет. Беда проносится у него между ног и принимается бегать кругами, лаять, подпрыгивать, облизывать меня всюду, куда умудряется дотянуться. Я присаживаюсь на корточки – хочу обнять собаку, но она так разошлась, что мощным ударом лап в плечи толкает меня на спину.

Том хватает ее за ошейник и загоняет в дом. Кивком приглашает войти и меня.

– Сара у себя. Вы договаривались о встрече?

– Нет. – Меня вдруг охватывает нервозность. Интересно, она ему все рассказала?

– Она уже несколько дней в каком-то ужасно угнетенном состоянии. Не знаешь, что случилось? – Том прищуривается.

– Это из-за меня. На меня… дуется. Мы в ссоре.

– Ясно. Тогда иди мирись.

– Слушаюсь, сэр.

У двери Сариной комнаты набираю воздуха в легкие и тихонько стучу.

– Открыто!

Поворачиваю ручку. Сердце готово выпрыгнуть из груди.

Подруга валяется на кровати с учебником математики и тетрадью.

– Привет.

Она быстро поднимает голову, но заговаривает не сразу.

– Я думала, это папа.

– Он меня впустил, – говорю, просто чтобы заполнить неловкую паузу, но Сара молча утыкается в книгу и даже не думает делать вид, будто рада мне.

Закрываю за собой дверь и сползаю по ней на пол – сажусь, упираюсь затылком в прохладное дерево и стараюсь смотреть куда угодно, только не на портрет Сариной мамы в рамке на прикроватной тумбочке. А думать – о чем угодно, только не об огромном облегчении на ее бесплотном лице, появившемся, когда я… отпустила ее. Позволила уйти.

– Прости меня.

– За что? – Сара по-прежнему на меня не глядит. Челка падает на глаза так низко, что мимики не разберешь.

– За все. За твою маму, за… Седара.

Она плотно сжимает губы. Уж лучше бы, наоборот, разомкнула пошире, накричала на меня… Показала бы: у нее есть ко мне хоть какие-то чувства, пусть и негативные.

– Я правда понятия не имела, что явится твоя мама. Вообще о ней не думала. Если бы я хоть на секунду допускала такую возможность, никогда не принесла бы папину скрипку сюда. Честное слово.

Сара молчит так долго, что начинаю опасаться: вообще не ответит. Но все же:

– Ты просто… упражнялась на нас? Это из-за истории с Джимом?

– О господи, нет, конечно, нет! Я мечтала, чтобы мы сыграли все вместе! И как раз решила: твой дом для этого идеальное место, нейтральное, ибо тут нет привидений. Забыла совсем о маме твоей. Нехорошо с моей стороны.

Наконец подруга поднимает взгляд, но он непроницаем. Я все-таки ловлю его и стараюсь «не терять».

– Поверь мне, Сара, ты должна поверить: меньше всего на свете я бы хотела причинить боль тебе. Обидеть тебя. Клянусь! Конечно, следовало не темнить, а рассказать все честно сразу, но я просто не знала… Поверишь ли ты. Или решишь, что у меня крыша поехала. И еще боялась, что, узнав о скрипке, ты больше никогда не захочешь со мной играть. Я была неправа и прошу прощения. – К глазам уже подступают слезы. – В итоге я подвергла тебя серьезной опасности, задела, разбередила тебе душу и ненавижу себя за это.

Сара устремляет на меня долгий пристальный взор и наконец выносит вердикт:

– Проехали.

Теперь отваживаюсь улыбнуться, и у подруги тоже один уголок губ робко ползет вверх, а взгляд теплеет. Понимаю: ей тоже совсем не хочется, чтобы между нами все вот так… закончилось.

– Спасибо, – только и произношу я, хотя мне хочется спросить еще о многом.

Например: каково это было – увидеть маму – совсем ужасно, страшно и больше ничего, или все же Сара рада, что поговорила с ней? Но воздерживаюсь. Сейчас она точно не станет откровенничать. Не так скоро. Я пока не заслужила.

– Насчет Седара… – начинаю, но подруга решительно выставляет вперед ладонь и опять поджимает губы ниточкой.

– Это твое личное дело.

– Сара, дай сказать. Только тебя я…

– Что тут говорить? – Голос ее звенит от напряжения, словно она тоже вот-вот расплачется. – Он нравится тебе, ты нравишься ему.

– Но…

– Шейди, у меня полно домашки. Тебе не пора идти?

Я выпучиваю на нее глаза – не ожидала. Но она даже не смотрит в ответ: уставилась себе в учебник и снова отгородилась от мира челкой. Даже писать в тетради начала.

Мне так нужно объясниться в своих чувствах, достучаться, показать, как сильно я хочу быть с ней, но признание безмолвным грузом опускается на дно души.

– Это вышло случайно, я даже не ожидала. И совсем не его хотела… О боже, если бы ты только… хоть немного открылась, сделала шаг навстречу. – Внезапно накатывает горечь. – Потому-то мы с Седаром и… Он, по крайней мере, не исчез из поля зрения после первого поцелуя!

Сара делает вид, что не обращает на меня внимания, даже не слышит, но карандаш в руке хрустит.

– Прекрасно. – Даже повышая голос, не забываю: сейчас точно не время ругаться с нею. Ну вот. Пришла извиняться, а сама рассвирепела – точно как она сама тогда, на репетиции. – Оставляю тебя одну, согласно четко высказанному желанию.

Хлопаю дверью – и скорее прочь из дома, пока потоков моих слез не увидел Том.

* * *

Впопыхах хватаю папину скрипку и несусь в рощу – мама даже не успела заметить, что я возвращалась. Появление духа Сариной матери, конечно, было ошибкой и ни к чему доброму не привело, но задача у меня прежняя: спасение Джесса. Значит, надо упорно заниматься. Пока не овладею скрипкой в совершенстве, не рискну тревожить дух Джима.

И снова в голубоватых сумерках заката, под тихий шепот сосен я играю, играю, проигрываю подряд все знакомые мелодии. И музыка изливается из меня всеми оттенками чувств, недоступных словам. И боль, и гнев, и ужас, и страдание. Боже, как мне одиноко, как тяжко на душе.