Если бы не погиб папа…

Но если бы папа не погиб, помощь мне бы не требовалась. Джесс не сидел бы в камере. И даже скрипки этой у меня не было бы – он бы сам на ней играл, как прежде. Услаждал бы ее пением рощи, пробуждал бы призраков. Разве что теперь, когда я подросла, поделился бы со мной какими-то ее секретами. Научил бы пользоваться ею – как успел научить обращаться с обычной скрипкой.

Память мою озаряет картина: его пальцы, мягко накрывающие мои, ведущие их по струнам. Это как некоторые девочки никогда не забывают первый танец со своими папами, когда они вставали своими маленькими ступнями на их крупные ступни и кружились, кружились, будто на карусели. Ну а у меня вот это: скрипка, пальцы на пальцах, ладонь на кисти и смычок…

Под влиянием этих мысленных картин перехожу к самой легкой и простой песенке, первой, которую разучила когда-то: «Ты – мое солнце»[65]. Большинство исполнителей помнят из нее только припев, но в меня папа навсегда вложил каждую строчку, и я шепчу их одну за другой под плач инструмента:

Внезапно голос за моей спиной подхватывает:

Роняю скрипку и смычок, рывком оборачиваюсь. Играя, я думала о папе, но это не он. Это какая-то женщина с лицом, изборожденным морщинами, – скорее от переживаний и огорчений, чем от преклонного возраста.

– Кто вы?.. – лепечу, но она сразу растворяется.

Нашариваю инструмент и поспешно начинаю с того места, где прервалась, но – слишком поздно. К тому времени, как мелодия снова зазвучала в полную мощь, призрак уже скрылся между сосен.

– Нет, прошу, умоляю, вернитесь, – зову я. – Придите ко мне снова. Я помогу вам! – Но дух исчез безвозвратно, и как я ни колдую смычком, больше не желает являться.

Однако медленно, но верно после этого случая в меня входит какое-то осознание. Понимание того, как действует скрипка. Как именно она проводит привидений через Завесу. Тут дело, оказывается, совсем не в слепой удаче, и не в мастерстве исполнителя, и не в подборе репертуара!

Нет. Теперь я точно знаю, почему у папы всегда было такое измученное, потрясенное лицо, когда он играл, почему его вечно как бы сносило во тьму.

Топливо для этого инструмента – скорбь, сокрушение и ярость. Если играющий отдается целиком этим эмоциям, погружается в них, наполняет ими свою музыку, каждый ее уголок, каждую щелку – все получается. По той же причине, по которой некоторые духи остаются прикованы к нашему миру, не могут отлететь прочь, папина скрипка обладает способностью материализовывать их на короткое время! Скорбь, печаль – суть связующие нити между живыми и мертвыми.

Отец не мог научить меня обращаться со своим волшебным сокровищем, даже если бы хотел. А вот его смерть смогла.

На цыпочках поднимаюсь по алюминиевым ступенькам трейлера и тихонько поворачиваю дверную ручку. Она не поддается.

– Блин, – чертыхаюсь шепотом.

Сейчас уже за полночь. Мама, наверное, подумала, что я уже давно в кровати, и заперлась изнутри, таким образом оставив меня снаружи.

Делать нечего – стучусь, мысленно приготовившись к жесткому разносу.

Следует грозный топот голых ступней в коридоре, возня с замком, и наконец дверь с треском распахивается. Свет лампы – как раз из-за маминой головы, он затемняет ее силуэт передо мною.

– Какого дьявола, где ты была?

Не сводя с меня сурового взгляда, пропускает внутрь.

– Прости, ну пожалуйста, мам. Я в роще занималась…

Мама ахает:

– Это что… что это такое у тебя в руках?

– Просто скрипка, что же еще? Моя скрипка. – Торопливо сую ее под мышку, чтобы мама не успела рассмотреть. Но почему я не слышу ожидаемой ругани из-за того, что всех разбудила?

– А-а. А то уж мне на секунду показалось… Я подумала… Ладно, Шейди, не важно. Просто сегодня опять пришли скверные новости… – Устало проводит по лицу дрожащей рукой, потом отступает на несколько шагов и тяжело опускается в кресло.

– Опять о Джессе? – К горлу немедленно подступает паника. Неужели новые улики? Или еще один свидетель?

Мама кивает.

– Ничего особенного, только подрался сегодня. Адвокат говорит, на него ни с того ни с сего набросились пара каких-то мальчишек. Тоже заключенных, конечно.

На меня одновременно накатывают тревога и раскаяние.

– Не волнуйся, мам, я уверена, с ним все в порядке. – Падаю на колени рядом с ее креслом. – Уж что-что, а постоять за себя Джесс умеет. Сама сколько раз убеждалась.

– Но их было двое! И кто знает, что это за парни, за что загремели… – Мамин голос срывается.

– С ним все будет хорошо. Вот увидишь, с ним ничего не случится!

– А я не могу… Не могу даже позвонить узнать, как дела, проверить… – Она уже даже не всхлипывает, а страдальчески стонет. – Ничем не помочь… Ничего не сделать…

– Ничего-ничего. – Глажу ее по спине. – Не кори себя. Все нормально, все нормально… – Но собственное мое воображение с калейдоскопической скоростью подкидывает десятки образов возможных бед, грозящих брату в подобном месте. Один ужаснее другого, и все они – много страшнее самого жестокого мордобоя.

– Со стороны-то он кажется крутым, понимаю, но ему нельзя в тюрьму! Джесс там не выдержит, со своим нежным сердцем! И такой еще молодой, совсем ребенок…

– Я знаю, мама.

И не просто «знаю», но, в отличие от нее, могу попробовать спасти его. А именно – выяснить точно, раз и навсегда, он убил Джима или не он. Папа велел ждать – мол, еще не готова, но я-то уже разобралась, как действует скрипка. Значит, готова, готовее уже некуда. Вот только вытрясу из Кеннета все, что возможно, о событиях того утра в недостроенном доме – и все, можно приступать.

* * *

Однако сводный не звонит, и на эсэмэски не отвечает, а на следующее утро в школе, стоит мне завидеть его на горизонте, каким-то волшебным образом исчезает из поля зрения. Избегает меня – это очевидно. Не спугнул ли его Седар, сообщив, что я его ищу? Может, просто расстроился, опасается моих намерений призвать дух Джима? Или есть другие причины?