Дождавшись, пока сердцебиение немного уймется, дальше продвигаюсь уже ползком. Странно для стройки – но кругом почти негде спрятаться. Чувствую себя совершенно беззащитной и уязвимой, почти голой…

Подобравшись к «нашему» строению настолько близко, насколько мне позволила тающая храбрость, ныряю на корточки за громаду бульдозера у края двора и тяну Седара за собой. Затем украдкой всматриваюсь из-за огромной шины в ночь и вижу, как на пороге, ссутулившись, сидит Фрэнк – в одной руке сигарета, в другой – бутылка «Джека Дэниелса»[68].

– Ах с-с-сукин-ты-сын, с-сукин сын… – бормочет он. – И чё ты тут шляешься, и шляешься, все шляешься?.. Ты знал, ты знал… С-с-сукин-ты-сын распроклятый.

Седар в темноте крепче сжимает мою ладонь.

Воцаряется недолгая пауза – Фрэнк пьет из горла. Затем снова принимается за бессвязные причитания в ночной пустоте:

– Это он! Только он, вина на нем одном… Лживый насквозь, коварный червяк. Жаль ему, видите ли, было, он так сказал про тебя! Да сам он жалкое пустое место! И пусть себе гниет. Пусть гниет там, куда его бросили. Это его вина, это он…

Я надеялась, что после того визита к нам с Хани в трейлер брат Джима немного смягчится к Джессу, но, как видно, не тут-то было – он по-прежнему жаждет его крови. Липкий страх пронзает меня, но поддаться ему и убраться восвояси отсюда не успеваю. Фигура Фрэнка приходит в движение, и он, покачиваясь, поднимается на ноги.

– И не стану, вот не стану, и все, пропади оно пропадом, – ревет он, забрасывая бутылку из-под виски в непроглядный мрак, где она с треском обо что-то разбивается. – Не буду! Ни за что! – Он бредет по кривой через двор к своему фургону.

– Да что с ним такое? – шепчет Седар.

– Не знаю.

Как говорит мама, с каждым скорбь творит разное. Фрэнка она, очевидно, превращает в пьяницу. Мне даже слегка жаль его – несмотря на выходку во время похорон и даже на то, как упорно этот человек пытается закатать Джесса в тюрьму.

Мы не покидаем своего укрытия до тех пор, пока «взгляд» Фрэнковых фар не обращается в другую сторону. Грузовик буквально синусоидой укатывается прочь по пустынной улице.

– Надо бы в полицию позвонить. Он так кого-нибудь точно собьет, – предлагает мой напарник.

– Хочешь – звони. Только не называй имени и не выдавай нашего местонахождения. Уже за то, что забрались сюда, нас по головке не погладят. Ну, давай быстрее. – Я имею в виду: если меня обнаружат в точности там, где мой собственный брат, как сейчас предполагается, убил нашего же отчима, это доверия и симпатий по отношению ко мне не добавит. Особенно учитывая, что отчим Кеннета – он же друг Фрэнка – служит в полиции.

На разговор с дежурным у Седара уходит несколько минут – боюсь, толку от звонка будет мало. Фрэнк мог за это время уехать куда угодно, и даже если они его теперь поймают, то максимум – похлопают по плечу и посоветуют вести себя осторожней, по крайней мере до выборов в Городской совет. Маленький городок, все свои, друзья-приятели…

Мы вновь направляемся к пустой громаде недостроя, и тут вдруг меня пронзает ужасная догадка. А что, если Фрэнк кричал не просто спьяну, в никуда? А… на кого-то конкретного, только никому, кроме него, не видимого?

В животе оседает мертвым грузом холодная тяжесть, по позвоночнику пробегает болезненная дрожь. Не позволяя страху парализовать меня окончательно, выхватываю из кармана фонарик, лихорадочно высвечиваю путь ко входу и проникаю внутрь. В одном из углов шевелится, шуршит что-то маленькое, но сейчас просто нет сил гадать, что бы это могло быть. Мы с Седаром медленно пробираемся дальше и дальше по дому, прислушиваемся, но не слышим ничего, кроме бешеной пульсации крови в висках. Поднимаемся по лестнице. Отворяем дверь в основную спальню – она обнаруживается в точности там, где указал Кеннет. И едва успеваем войти, как из-за облаков появляется луна и проливает серебристый свет сквозь незастекленные окна.

Именно в этой комнате Джим встретил свою смерть. Именно здесь кто-то огрел его молотком по черепу и обагрил пол кровью. К счастью, ее потеки уже затерли.

Теперь на паркете – лишь ровный лунный блик. Я вхожу в него, как в луч софита, усаживаюсь по-турецки, он «омывает» мои плечи. Так немного спокойнее… Седар топчется у двери. Вся спесь «звезды родео» давно слетела с него. Кажется, даже он ощутил здесь присутствие потусторонней сущности – причем привязанной к нашему миру так прочно, что, возможно, она не сможет освободиться никогда. От всего этого меня бьет озноб, но я подзываю «напарника»:

– Иди сюда. Все нормально.

Седар медленно подходит и садится рядом. Вид у него беспомощный – словно он не знает, куда себя девать.

– Просто никуда не уходи, оставайся рядом, – прошу. – Больше ничего не нужно.

Собственно, больше ничего он и не может мне предложить. Последовать за мной туда, куда я собираюсь, Седар не в состоянии.

Бодрюсь. Пытаюсь казаться смелее, чем есть. А ведь совершенно неизвестно, провалюсь ли я снова в эту жуткую сумрачную бездну, как тогда, после случая с Сариной мамой… Однако достаю – хоть и трясущимися руками – скрипку и настраиваю, вздрагивая на каждой ноте.

Поднимаю смычок и… медлю, охваченная сомнениями. Сам инструмент мой уже достаточно опасен для психики, но то, что я хочу с его помощью узнать, – и вовсе бомба замедленного действия. Что, если Фрэнк прав и Джесс виновен? Что мне делать, если выяснится…

– Дыши. Дыши глубже, Шейди, – произносит Седар тоном тренера перед выходом атлета на площадку. Вот только он понятия не имеет, по какому виду спорта у меня соревнование…

Однако я подчиняюсь, делаю мощный вдох и выдох, закрываю глаза и пробегаю по струнам пальцами, пытаюсь сосредоточиться на этом ощущении, мысленно возвращаюсь к той минуте, когда притронулась к ним впервые. Как хохотал папа над моими первыми потугами… Воспоминание о его смехе – добром, раскатистом, искреннем – сразу низвергает меня в пучину горя, что и требуется. Но достаточно ли этого? Или надо подключить еще и ярость? Ту самую – слепую, бессильную, – что охватывает меня всякий раз, когда я представляю фургон, на полном ходу падающий в озеро. И еще отчаяние при виде гроба в разверстой могиле.

И вот я уже почти физически чувствую, как энергия моей скорби сливается с энергией скрипки – подобное к подобному. От каждой пробежки смычка по струнам каждый волосок на коже встает дыбом. Голову сжимает, словно обручем. Сердце бьется так часто и сильно, что остается удивляться, как оно не заглушает саму музыку.

Еще раз набираю воздуха в легкие и целиком отдаюсь звукам «Оми Уайз»[69] – старинной баллады из цикла «Об убийствах», где рассказывается о том, как один человек обманом выманивает соблазненную им девушку на берег реки, топит несчастную и предоставляет тело течению вод. Петь, конечно, не пою, духу Джима хватит и одного плача скрипки. В отличие от большинства других шедевров блюграсса, тут мелодия – не менее надрывная, чем текст.