– Это правда, талисман не такой уж редкий, – согласился Гектор, – Но вместе со всем остальным, вместе с рассказом старого пастуха и со свидетельством Кассандры... Все сошлось, и сомнений не было – этот красавецпастух был нашим пропавшим братом, третьим сыном Приама и Гекубы.

Ему сказали, кто он, и мальчик от волнения чуть не лишился чувств. А что было с матерью, с отцом, да и со мной, – мне просто не описать. Это был день огромного, настоящего счастья.

С тех пор Парис стал жить с нами во дворце. Его все любили, ему все разрешали, потому что мы все, особенно царица, не могли простить себе, что он, без всякой своей вины, был удален от нас, жил в нищете и тяжелых трудах, не получал всего того, что с детства получали дети царя.

А у него очень скоро обнаружилось много скверных черт. То, что он был совершенно невоспитан, не умел себя вести и не хотел этому учиться, можно было легко понять – какие там благородные привычки среди овец и пастушьих собак? Но Парис, к тому же, стал требователен, капризен, любил, чтобы ему уделяли внимания и забот больше, чем другим, очень гордился собой и хотел, чтобы все говорили ему, какой он особенный.

Меня это почти сразу насторожило. А отец и мать ничего не хотели замечать. Вина перед Парисом заставляла их видеть его не таким, каким он был, прощать ему самые дикие и дерзкие выходки. И, когда отец отправил корабль с посольством в Спарту, чтобы договориться о каких-то торговых делах, и Парис пожелал ехать с этим кораблем, царь Приам беспрепятственно разрешил ему это, даже не помыслив, что мальчишка задумает и вытворит что-либо худое. Хотя чего он только до того уже ни вытворял за то короткое время, что прожил в Трое!

О том, что ему, как он до сих пор уверяет, явилась накануне поездки богиня Афродита и пообещала любовь самой красивой в мире женщины, Парис никому не говорил – рассказал, уже когда привез в Трою похищенную Елену.

И вот непоправимое совершилось, и мы все были принесены в жертву самолюбию и своеволию этого неумного ребенка, которому царь и царица так много позволяли. Пророчество исполнилось. Только крови своих братьев он еще не проливал, и я страшусь подумать о последней части предсказания Адамахта, об отце... Но если бы тогда ребенка оставили во дворце, все это вряд ли могло произойти. Подземные духи, которым служил старый жрец, сыграли с нами со всеми злую шутку!

Гектор умолк и, взяв из рук сидевшей подле него Андромахи чашку с молоком, отхлебнул немного и закрыл глаза.

Ахилл всмотрелся и понял, что раненый не спит. Просто он вновь переживал все, о чем говорил, вновь вспоминал те тяжкие события.

– Ты не жалеешь? – наконец, спросил базилевс.

– О чем? – Гектор открыл глаза и взглянул на Пелида.

– О том, что спас Париса.

– Нет, конечно, – без колебаний ответил царевич. – Как можно об этом жалеть? Жаль только, что сам Парис не умеет быть благодарным. По сути дела, в крови его братьев, что была пролита уже столько раз, именно он и виноват. Но до сих пор не признает этого.

– И никогда не признает! – не сдержалась Андромаха. – Он же – само самодовольство. Ух, как я его не люблю!

Гектор рассмеялся.

– Да, пожалуй, из всех троянцев моя жена сильнее всего не любит Париса. И мало кто, кроме отца и матери, теперь питает к нему любовь...

– А Елена? – спросил Ахилл. – Она-то поняла, наконец, кому принесла в жертву себя и всех нас? Неужели ей он по-прежнему мил и дорог?

В глазах троянца промелькнуло сомнение, и он ответил не сразу.

– Как знать... Со мной Елена, пожалуй, откровеннее, чем с другими. Но о своих чувствах к Парису она никогда не говорит. Думаю, ей стыдно.

– Значит, она тоже должна согласиться на возвращение в Спарту! – решительно произнес Ахилл. – Твой рассказ, Гектор, многое мне объяснил, но тем более дико было бы продолжать эту войну. Не стоит Парис и капли крови, ни ахейской, ни троянской – так же, как не стоит любви и преданности Елены. А царь Приам, я думаю, теперь уже не надеется разгромить наше войско и взять в плен Атридов...

– Отец давно уже хочет мира! – воскликнул Гектор. – Даже надменный Анхис хочет того же. И если отец виноват в своей самонадеянности и в излишней жажде власти, то сейчас он за это уже достаточно наказан. Мои раны и плен – хорошее вразумление для него, верившего в сказку о «непобедимом Гекторе».

– Да-а! – протянул Ахилл грустно. – Только вот ранен и в плену ты, единственный, кто действительно пытался не допустить начала войны и внушал царю разумные мысли.

– А что ты станешь делать, – вдруг спросил Гектор, и его глаза как-то странно блеснули, – что ты станешь делать, если ничего не получится, если перемирие сорвется и война возобновится?

Базилевс нахмурился.

– Я сказал царю Приаму, что в таком случае после твоего выздоровления нам снова придется драться на поединке.

– Это разумно, – Гектор глубоко вздохнул и опять полузакрыл глаза. – Только вот здоров я буду, наверное, еще не скоро.

Андромаха подалась вперед и, глядя в лицо Ахиллу своими изумрудными глазами, спокойно проговорила:

– Этого не будет. Ты этого не сделаешь, Ахилл. Я знаю.

– Она всегда все знает вместо меня! – сердито бросил базилевс. – У кого дар пророчества, Гектор? У твоей сестры или у твоей жены? Я говорил об условии, поставленном троянскому царю. А что мы будем делать в действительности, почем мне знать? Я ни разу в жизни не был в более глупом и нелепом положении, чем сейчас!

Он отвернулся, испытывая смущение и злясь на себя, непонятно за что. Некоторое время они молчали, потом базилевс, порывисто повернувшись, воскликнул:

– Помоги мне, Гектор! Помоги мне победить эту войну... Одному это слишком трудно.

– Самое трудное ты уже сделал, Ахилл – ты победил себя... А я сделаю все, что в моих силах! – горячо произнес троянец. – Я уверен, что и мой отец будет мудр и терпелив. Дело лишь за ахейцами...

– За ахейскими царями, – поправил Ахилл. – Простые воины, все до единого, только и мечтают о возвращении. Хотя и о добыче тоже. И если Приам заплатит богатую дань и они получат свое, то их здесь уже ничем не удержишь. У всех есть, куда и к кому возвращаться.

Он помолчал и добавил:

– У всех, кроме меня. Я потерял здесь все, что имел.

– У тебя есть сын, – тихо сказал Гектор.

– Сын, который меня ни разу не видел! – вскричал герой, невольно сжимая в руке глиняный кубок, из которого перед тем пил, и стряхивая с ладони крошево черепков. – Сын, которого воспитали без меня, неведомо кто и неведомо, как. Возможно, он мне совсем чужой. Но даже и не в этом дело. Я ведь ничего, совершенно ничего не смогу дать ему! Все то богатство знаний, искусств, доброты и мудрости, что вложены в меня Хироном, украла война! Что-то я еще помню, но это все уже так далеко от меня нынешнего... Я умею теперь только убивать! С тринадцати лет мое существо переламывали, корежили, давили войной. Другие тоже изувечены ею, но они пришли сюда взрослыми, их сознание и память были защищены опытом, привычкой. Я не уверен даже, что моему Неоптолему стоит узнавать меня близко. Ему ведь сейчас тринадцатый год, и да спасет его Афина Паллада от уроков, которые он может получить у меня!