Я сижу за кухонным столом с родителями. Мы провели здесь целый час, обсуждая детали вчерашнего дня, какими бы неприятными они ни были. Мама смотрит в свою чашку с чуть теплым чаем, а папа обхватывает голову руками, даже не глядя на меня. Ни один из них, кажется, не может смотреть на меня, и это больно.

— Повтори еще раз. Ты пришла на вечеринку с Винни, а потом что было? — снова спрашивает папа монотонным голосом.

Они не должны заниматься этим прямо сейчас. Мы не должны этим заниматься. Мы должны оплакивать потерю моей сестры, а не допрашивать меня, когда нам нужно исцеляться.

Я не могу понять, насколько эпически испорчена вся эта ситуация.

Я снова все пересказываю, и на этот раз отец отскакивает от стола. Ножки стула царапают кафельный пол, прежде чем он откидывается назад, ударяясь о стену. Мы с мамой подпрыгиваем, и он бросается прочь, хлопнув дверью своего кабинета наверху.

— Мама, я…

— Кензи, милая, я… — она сглатывает, слезы собираются в ее глазах. — Сейчас мы имеем дело со многими вещами. Я позвонила бабушке и дедушке. Может, если ты дашь нам время подготовиться, понять, мы сможем побольше поговорить и попытаться разобраться во всем этом, но прямо сейчас… — она задыхается, сжимая закрытые глазами, сдерживая слёзы. — Милая, сейчас все бессмысленно. Твоему отцу нужно пространство.

Мое сердце падает. Тошнотворное ощущение в животе скручивается, а желчь ползет вверх по горлу. Эта трещина в моем сердце? Она распространяется. Боль в груди? Она усиливается.

— Вы отсылаете меня?

Ее лицо разбивается, и слеза выскальзывает.

— Я не знаю, что еще делать.

Мои собственные слезы начинают проливаться. Пошатываясь, я встаю из-за стола и прищуриваюсь. Ярость кипит под поверхностью, кипит в моих венах.

— Ты могла бы попробовать стать матерью. Вы оба могли бы попробовать стать родителями, потому что это была моя сестра. Вы не единственные, кто скорбит и запутался.

С этими резкими словами я поворачиваюсь и бегу наверх.

Я собираю чемодан, не зная, как долго мне придется оставаться с бабушкой и дедушкой.

Все это время я чувствую, как мое сердце разбивается. Осколки рассыпались на пол, они теперь неузнаваемы, так что нет смысла собирать их обратно. Бесконечная пустота заполняет мою грудь. Она режет мое сердце болью и закупоривает легкие льдом.

Я продолжаю закрывать глаза, желая проснуться, и что все это закончится. Я хочу, чтобы все это было сном, больной шуткой, которую я могу оставить позади.

Я ругаю себя за то, что за эти годы мы с Мэдисон потеряли друг друга. Почему я позволяла ей чувствовать, что она лучше меня? Почему я не старалась больше? Мы были сестрами, и никакое плохое отношение не могло этого изменить. А теперь, теперь она ушла, не имея ни малейшего шанса вернуться.

Мэдисон всегда лучше справлялась с неприятными ситуациями. Она умела работать с толпой и могла убедить кого угодно в чем угодно. Она была харизматичный и всегда душой компании. А я, с другой стороны, нет. Это очевидно даже сейчас — ведь мне никто не верит.

Когда внизу раздается звонок в дверь, я не встаю со своего места на кровати; вместо этого я смотрю на стену, гадая, что будет дальше.

Что, если мне никто не поверит? Конечно, я не могу быть обвинённой в чем-то без доказательств.

Что я вообще говорю? Какого черта я беспокоюсь об этом после того, как мою сестру убили? Мне не нужно беспокоиться ни о чем из этого. Я должна оплакивать смерть сестры в мире, а не…

Легкий стук в дверь спальни вырывает меня из раздумий. Я медленно выпрямляюсь в сидячее положение как раз в тот момент, когда мой дедушка выглядывает из-за двери. В свои семьдесят два года мой дед по-прежнему красив, как всегда. Его обаятельная личность и забавные шутки именно то, в чем я сейчас нуждаюсь. При одном взгляде на него, одетого в свой обычный фланелевый пиджак, я чуть не плачу. Его фигура плывет передо мной, когда он проскальзывает в мою спальню и тихо закрывает за собой дверь.

— Дедушка, — выдыхаю я, окончательно проигрывая битву со своими эмоциями.

— Ш-ш-ш, Арахис.

Он опускается на край кровати рядом со мной, и я придвигаюсь ближе, желая почувствовать его силу и тепло его присутствия. Его запах поражает меня первым делом. Это смесь ментола для его артрита и геля для волос. Взяв мою руку в свою, дедушка сжимает ее, и я смотрю на его костлявые, обветренные руки, позволяя слезам проложить горячие дорожки по щекам.

— Они мне не верят. Я не знаю, что происходит, но мне никто не верит.

— Им больно, Маккензи. Так же, как и тебе. Мы все по-разному переживаем боль.

Моя нижняя губа дико дрожит.

— Он накричал на меня за то, что я была в ее комнате. Я просто… Мне нужно было чувствовать себя рядом с ней, потому что… п-потому что я не могу поверить, что это правда. Я все еще надеюсь, что проснусь, и все будет кончено. Я все еще надеюсь, что открою глаза, и она будет там, в своей комнате.

Мой дедушка тяжело вздыхает, что заставляет меня посмотреть на него. Сначала я не поняла, но теперь вижу, что он плачет. Я могу только представить, как тяжело моей бабушке.

— Ну, твой отец всегда был идиотом, — ворчит он, ссылаясь на то, что никогда по-настоящему не одобрял моего отца для своей дочери. — Но это реально. Это трагедия, с которой нам всем придется иметь дело всю оставшуюся жизнь, Маккензи. Это никуда не денется.

Я смотрю вниз, и слезы капают мне на джинсы.

— Я знаю, — шепчу я дрожащим голосом. — Я даже не успела с ней попрощаться.

— Мало кто успел, — он задумчиво замолкает. — Как насчет того, чтобы дать твоим маме и папе передохнуть, а ты пока побудешь со мной и бабушкой? Пока мы не разберемся во всем этом.

Я киваю, поднимаясь на ноги одновременно с ним. Я начинаю тянуться к чемодану, но останавливаюсь, сжимая ручку.

— Ты ведь веришь мне, Желе?

— Арахис, — говорит он, притягивая меня к себе. — Я всегда буду тебе верить. Всегда.

Я следую за дедушкой вниз по лестнице, мой багаж грохочет на каждой ступеньке. Шёпот. Я уже представляю, о чем моя мама говорит со своей мамой, моей бабушкой.

Не знаю, что нам теперь делать. В каком направлении должны двигаться. Все, что я знаю, это то,