Мурат, виновато улыбнувшись, послушно последовал за мастером, а Александра осталась одна.

Впервые за эти фестивальные дни.

Стоя в обширном фойе, среди стаек и косяков красивых, уверенных, «вовлеченных» в действо людей, она вдруг растерялась. «Вовлеченные» не обращали на нее внимания, но ей казалось, что она стоит перед ними раздетая, в то время как они все хорошо, со вкусом одеты, на ней ничего нет, кроме торбы через плечо, и все исподволь, с насмешливым любопытством наблюдают, как она роется в этой своей торбе, низко опустив голову, будто ищет срочно понадобившуюся архиважную вещь, смахивает прядь со лба и опять продолжает рыться, и в процессе этого затянувшегося рытья что-то выпадает из сумки и разбивается, публика дружно реагирует на звук, и под скрещенными взглядами женщина опускается на корточки, чтобы подобрать осколки, а потом держит их в раскрытой ладони, беспомощно озирается, не зная, куда деть, и жилка мучительно натягивается на ее покрасневшей шее, а она все продолжает стоять на зеркальном паркете с осколками в руке, нелепая и чужая на их празднике жизни.

В баре она заказала себе чашку двойного кофе и засела в дальнем, темном углу, благо место оказалось свободным. То в одном, то в другом конце помещения слышался Антонинин голос и мелкий дробный смех, и Александра опять удивилась, как ловко Тоня передвигается в пространстве на своих маленьких ступнях, неизменно обутых в короткие до щиколотки сапожки.

– Камилова! Что сидишь тут одна, пригорюнилась? – воскликнула Антонина, возникая рядом с Сашиным столиком, и, как всегда, без пауз и знаков препинания выложила последние новости: папа Рома уже не женится на этой лахудре, «вашей питерской», Сенька только что пристроил свой сценарий на «Научпопе», Лешка – представляешь? – нашел спонсора (слово было новым, только входящим в обиход) и будет запускаться с полным художественным метром на «Ленфильме», а самой Антонине (здесь она все-таки сделала паузу) дали добро на авторский фильм, в Киеве. – Ну все, целую, мне тут надо еще в одно место, – уже на бегу бросила Антонина, легко унося свое крупное тело.

Александра была потрясена. Будто открылись очи. Люди вокруг, ее коллеги, занимаются делом, хотят создать что-то в жизни, прикладывают усилия, борются, побеждают себя, напрягаются, чтобы схватить пролетающую Фортуну за волосы и не похерить свою профессиональную судьбу… А ты, Александра? Где ты-то? Что делаешь на «чужом» празднике жизни, и почему он не стал «твоим» праздником? («А у нее свой праздник, со сливовыми глазами!» – вклинился тоненький голосок-доноситель.) Белый пароход, заполненный пассажирами, отчалил, оставляя на голубой глади пенистый хвост, а ты по собственной беспечности осталась за бортом. В тумане. Ее охватила паника. «Девочка, ты – в тумане». Дело, которому отдано столько сил, – завалено, связи с людьми рвутся на глазах, семья заброшена… Ради чего? Ради кого? Что ж ты, дорогая, делаешь?

Я люблю его.

Неправда! Это – наваждение. Чума. Ты забыла себя. Очнись! Опомнись! Соберись. Не выпадай из жизни. Под лежачий камень вода течет только у твоего друга Мурата, и то больше на словах. Посмотри, как умеет подсуетиться, быть в нужное время в нужном месте, тему держит, у него-то, в отличие от тебя, все отслежено, и земля не уходит из-под ног. Тащи себя за волосы, чтобы не увязнуть! Жуй стекло. Пока не наступит просветление. Ну, Камилова? Скажи: «Могу!»

К концу внутреннего диалога Александра была до отказа накачана злой, жаждущей действия силой сопротивления, так что когда Мурат отыскал ее в баре спустя пару часов, то был неприятно изумлен происшедшей переменой: свободная, по-светски подобранная, недосягаемая, она сидела в окружении незнакомой ему компании (когда успела?) и с видимым интересом, склонив голову набок, беседовала с полноватым темноглазым мужчиной лет сорока. Опытный Мурат тотчас распознал светящийся зеленый луч, который она выпускала из себя в минуты особого душевного подъема, облучая им собеседника. Мужик, сосед ее, не понравился сразу, эдакий откормленный барин с уверенными спокойными манерами. Левой рукой он облокачивался на спинку дивана, и со стороны казалось, что он обнимает Александру. На столе стояла бутылка коньяка и бутерброды с черной икрой. Заметив Мурата, Саша помахала пальцами – вроде приветливо, но небрежно, как необязательному знакомому, и Мурат тоскливо подумал, что сейчас она опять будет зачем-то его мучить. Он подошел к компании и замер, выжидая, когда представят и предложат сесть. Не представили. Сесть не предложили.

– Идем к ребятам, – сказал он, протягивая руку к Сашиному локтю.

– К каким ребятам? – не шелохнулась она.

– К нашим, – он кивнул в сторону стола в глубине и добавил: – Тебя все ждут.

Александра чуть усмехнулась: ждут ее, как же!

– Я подойду позже, – сказала она, бархатным голосом выстилая ему дорогу, и повернула голову к своему соседу, чтобы продолжить прерванную беседу.

Уже уходя, Мурат услышал голос толстого мужика: неси завтра свой сценарий, говорил он Саше, я в 512-м остановился.

Вот как, они уже на «ты»!

– Это кто? – спросил он у Саши позже, когда сидели за столом со «своими». Она назвала имя довольно известного режиссера-документалиста.

– Не слышал, – слукавил Мурат. Мужик не нравился ему все больше. – Завтра в три – мой просмотр, – сообщил Мурат.

Александра отметила про себя это – «мой просмотр» и подняла высоко бровь.

– Ну, то есть не только мой, там и другие авторы будут, – запоздало поправился он. И уже совсем обессилев, сказал тихо: – Я соскучился! Я здесь только ради тебя.

Ресницы ее дрогнули: подул теплый степной ветер, поменяв направление с северного на южное. Крылья мельницы замерли и начали раскручиваться в обратную сторону, быстро набирая обороты.

Сидя плечом к плечу в опустевшем к середине ночи баре, они говорили и опять не могли наговориться. Александра, сияя глазами, развивала идею совместного творчества: бродить по огромной стране и снимать документальные истории случайных людей, которые любят, ты понимаешь? О да, он понимал и загорался в ответ: прекрасная, высокая идея! Ради этого стоит жить!

Идея, смутный ее образ, зародилась еще во время их совместной поездки по Азии. Мурат как оператор и режиссер снимал этнографический фильм про свою родину. Они колесили со съемочной группой по степям, пустыням и горам, по далеким аулам, где в укладе жизни ничего не изменилось за последнюю тысячу лет – так же пасли стада овец, отпускали оголодавших верблюдов вольно бродить по пескам в поисках пропитания, пекли хлеб в тамдырах, ткали ковры вручную, сидя на корточках, и строго блюли своих женщин. От древней дикой красоты перехватывало дыхание.

На одном из степных пастбищ они и встретили кочевую пару пастухов: ему – восемьдесят два, ей – семьдесят семь. Пока она, хозяйка, статная, худая, горделивая, готовила в юрте зеленый чай для гостей, он сидел на подушке, как мандарин, скрестив по-восточному ноги, пошевеливая босыми пальцами, косил на нее смешливый взгляд, а она быстро зыркала в ответ молодыми глазами. И Александра остро наточенным в тот момент женским чутьем уловила невидимую трепетную нить, протянутую между ними. Не постылые друг другу супруги, привычно тянущие изо дня в день лямку тяжелого быта в раскаленных степях, а молодожены, не могущие стереть с лиц счастья долгожданной близости. Завораживало. Как завораживает чужое сильное чувство. Александра спросила, как они познакомились. «Мандарин» перевел вопрос жене, совсем русского не знавшей, и под смуглой гладкой кожей ее проступил румянец. Получив, видимо, негласное добро, он поведал их историю.