Воск от свечей капал на скатерть. Ужин остался нетронутым.

Уже прощаясь в прихожей, Мурат сказал, целуя ее в шею:

– Все будет хорошо.

– Когда? – тихо спросила она, подняв глаза. И в этих глазах он увидел то, что искал: испуг, беззащитность и любовь.

– Не знаю. Маленькая моя девочка, крупный ребенок. Ты верь мне. – Он осторожно расправил раненую грудь. – Верь мне.

Завороженно глядя, как раздувается его грудная клетка, она съеживалась, уменьшалась в размерах, пока объем ее жизненной силы знакомой дорогой перетекал в чужое тело.

Когда дверь за ним закрылась, Александра опустилась на табуретку в прихожей, обняла себя за плечи.

Они никогда не снимут фильм о любви. У них нет будущего. И общее счастье невозможно. Пространство внутри быстро наполнялось черным ядом пустоты.

* * *

Надя Маркова возвращалась домой в метро; голова ее тихо покачивалась в такт движению поезда, глаза упрямо слипались. Последние сутки, проведенные у Камиловой, сильно вымотали. Нервные перегрузки вышибали Надю из колеи. Как она сама признавалась Сашке: не могу выносить состояния конфликта, стараюсь справиться, а психика не справляется, в ступор входит.

Надя оставила Александру приободренной, спустившейся с «крыши», на земной тверди стоящей, правда, глаза у нее нехорошо поблескивали, так что в какой-то момент Надя приложила руку к ее лбу: «Уж не повышенная ли температура у тебя?» На что Александра, не раздумывая, сказала: «У меня температура всегда выше, чем у вас, смертных!» Хлопнула в ладоши и, довольная собой, отбила ритм фламенко.

Бедному Мурату должно было икаться в тот день: его судили суровым женским судом; Надежда представляла обвинение и присяжных в полном составе, Александра – защиту. Честно искали правду про мужчину, старались быть объективными. Суть обвинения сводилась к тому, что добрый, смиренный, тишайший Мурат, который и пловом-то всех голодных угостит, и мухи-то не обидит, в душе – деспот и тиран, мечтающий о власти и признании («Вспомни-ка его фразочку: люди ко мне тянутся!»), эдакий двуликий Янус. Но душа слабовата, он вял и инертен, ему нужна Сашина сила, сила любимой женщины. Цель – подломить Александру под себя, завладеть ею; он терпелив, вынослив и неуязвим в движении к этой цели. И тогда, в гостинице, в 512-м, он отбивал Сашу для себя. Потому что почувствовал, что кончается территория его контроля, сейчас Александра выйдет из оцепления и станет недосягаемой. «Ты обвиняешь его в сознательном причинении зла, но это не так, он не осознавал последствия своих поступков», – вмешалась защита. «Не осознавал или не хотел осознавать? Он ни за что не признается себе в правде, уговорит себя, что спасал тебя от соблазнителя, и сам в это искренне поверит – хитрая такая самообманка – и еще себя пожалеет до слез: хотел ей только добра, а она меня по морде. Ему еще и посочувствуют! – Тут у обвинения сдали нервы: – Сволочь! Прости господи». Вердикт присяжных в лице Нади был неумолим: «Виновен». Защита сказала свое слово: «Невиновен». И добавила: «Как скорпион». «Вот именно что как скорпион», – кивнула Надя. «Послушай, – сказала Саша, – тебе же не придет в голову обвинять в коварстве скорпиона за то, что он может ужалить и в хвосте у него смертельный яд. Такова его природа. Он Божья тварь». «Но зачем же скорпиона на свою подушку класть и надеяться, что тварь станет ручной и преданной?» Саша усмехнулась: «Ну, я тоже не трепетная лань!» «Как раз трепетная. Хотя и не лань… А этот… пусть себе с Богом невинно скорпионит в своей пустыне, подальше от наших широт! Правильно? Да или нет?» Александра кивнула.

Очередное заседание женсуда по делу «Мурата» было закрыто. Наде очень хотелось верить, что навсегда.

* * *

…Поезд резко притормозил, и Надя очнулась, тряхнула головой, озираясь спросонья по сторонам. Позорное это дело – спать в транспорте. Насмотрелась она за долгие годы спящих пассажиров по утрам. Отвисшие щеки, сонно открытые рты, безвольно болтающиеся головы, разъятые колени… Тяжелое зрелище. Спящий выдает исподнюю нелицеприятную тайну о себе.

Хриплый голос из динамика объявил: «Электросила». Следующая станция – «Парк Победы». Надя приближалась к дому, и мысли ее сосредоточились на предстоящей встрече с семейством. Представилась знакомая картина: мать и старшая сестра Вера сидят на диване в гостиной и молча сверлят глазами стоящую в дверях Надю. Со стороны кажется, что они держатся за руки. На обеих одинаковые вельветовые тапочки на резиновой подошве и носки с полоской. У обеих одинаковое солидарно-суровое выражение лиц: Надю ожидает очередной разговор «с выволочкой». Сейчас ее спросят, есть ли у нее вообще дом или она сюда как в гостиницу приходит, чтобы переночевать?

Чаще всего сакраментальная фраза произносилась, когда дочь возвращалась от лучшей подруги Камиловой, съедавшей львиную долю Надиного свободного времени. Если приходила не поздно, часов до девяти, то Зинаида Михайловна еще перемогалась, сдерживала нехороший зуд внутри, ограничивалась отвлеченным замечанием, типа: «Нина Ивановна рассказала, что у женщины в соседнем подъезде шапку украли ондатровую, когда поздно домой возвращалась. Опасно стало на улице». Завуалированный смысл сообщения был понятен: домой надо приходить вовремя после работы, как все люди, а не шляться незнамо где. Дом есть дом. Такой порядок был заведен Зинаидой Михайловной изначально, и даже муж, Павел, царствие ему небесное, его не нарушал.

После девяти, если Надя отсутствовала, Зинаида Михайловна прочно занимала место у окна, из которого была видна автобусная остановка. «Что-то Надька не идет, волнуюсь я, вот дома-то не сидится гулене!» – жаловалась она старшей дочери. Верочка, в отличие от «гулены» Нади, сидела дома всегда, тихо коротая с матерью вечера у телевизора или за чтением газет с последующим обсуждением политических новостей. Зинаиду Михайловну лишало душевного покоя и, пожалуй, даже ранило Надино упрямое стремление проводить свободное время вне дома – получалось, что «там» лучше, чем «здесь». А чем лучше-то, чем? Ближе к десяти часам вечера рука Зинаиды Михайловны сама тянулась к трубке, чтобы позвонить одной из Надиных подруг и выяснить, не знает ли та, где Надя. На самом деле Зинаида Михайловна всегда знала, где дочь, но знала из уст самой Нади. С некоторых пор к недовольству постоянным отсутствием младшей дочери прибавились подозрения, что «ее ребенок» не всегда говорит правду о цели и месте своего нахождения. Самым беспокойным из этих мест был дом Камиловой. У Камиловой компании собирались без повода – ну ладно бы там праздник 1 Мая, 7 ноября, день рождения, – а так-то чего? Часами на кухне сидеть, лясы точить, водку трескать. Нет ведь, как медом намазано!

Измаявшись, намотавшись от окна к окну до мозолей на пятках, Зинаида Михайловна не выдерживала и звонила Александре. «Что, мама?» – спрашивала Надя, беря из рук Саши трубку. «Надя, ты домой-то когда собираешься?» – «Я же тебе говорила, часам к одиннадцати, может, чуть позже». На том конце провода возникала пауза, а потом Зинаида Михайловна сообщала, что в доме мало хлеба и не купит ли она буханку по пути. «Ну где же я куплю хлеб в такое время?» – «Если выйдешь пораньше, купишь». – «Мама!» «Ну что ж, – вздыхала мать, – будем сидеть без хлеба». Вечер был отравлен. Закончив разговор, Надя хоть и оставалась сидеть за столом, но в сущности уже была изъята из сообщества, лишена свободного полета, как приколотая булавкой бабочка. «Надо купить хлеб! – лупил в голове молот по наковальне. – Хлеб надо купить! Хлеб. Надо. А магазин до десяти». Надя вставала из-за стола. «Надюша, ты куда? Еще так рано и самое интересное не началось… Как жаль! Тебя проводить?» Нет-нет, мотала головой Надя, ни в коем случае, мне тоже очень жаль, ребята, но дела обороны государства, знаете ли, рассеянно улыбалась она и искала глазами сумочку. А когда возвращалась домой с этой чертовой буханкой, то выяснялось, что и хлеб в доме есть, и булка в достаточном количестве, чтобы дожить до завтра. Зинаида Михайловна смотрела виновато, заискивающе спрашивала: «Чайку попьешь с нами, Наденька?» «Мама, зачем ты меня так позоришь перед людьми своими звонками, скажи? Я взрослый человек!» Зинаида Михайловна начинала плакать, говорить, что переживает за Наденьку, сердце так болит, когда та задерживается, в темноте по улице одна идет. Непроницаемая Вера смотрела на младшую сестру с холодным осуждением и капала для матери корвалол в рюмку. «Знаю, что не надо звонить, а ничего с собой поделать не могу!» – признавалась Зинаида Михайловна. Лицо ее становилось беспомощным, вздрагивали седые завитки на голове, тряслись плечи – Надино сердце сжималось от жалости. Когда пили втроем чай перед телевизором, успокоившаяся, с сухими уже глазами Зинаида Михайловна, продолжая отслеживать в уме какую-то свою крепкую мысль, сообщала: «Тут недавно передавали по новостям, женщину изнасиловали и избили до смерти на лестнице».