С этой минуты решение ее было принято. Прежде всего, следовало вернуться в Париж на несколько дней; поторопить брак Жакелин с Летранжем, затем уехать из Франции, прожить несколько месяцев с мадам Рувр за границей; в Париж вернуться только тогда, когда можно будет совершенно заново устроить жизнь.

«Конечно, придется провести несколько тяжелых лет… но я сумею держать в руках этого жида!.. Он женат, но ведь для этого существует развод. И в один прекрасный день… почем знать? В прошлом банкирской жены не станут рыться, когда она будет иметь восемьсот тысяч франков ренты».

Она позвонила Бетти:

– Уложите сундуки, Бетти. Мы ночуем в Париже.

Минуту спустя мадам Рувр, совсем обезумев, не понимая ничего в этой неожиданной перемене, в волнении ввалилась в комнату Мод и забросала ее вопросами. Девушка коротко отвечала:

– Мы уезжаем потому, что так следует, понимаешь? Все объясню в Париже. Теперь не имею охоты говорить. Поверь мне на слово. Так надо! Поспеши.

– Но, ведь, наши друзья, Тессье приедут к обеду?..

– И не найдут нас. Впрочем, я телеграфирую им.

– Мадам Шантель с Жанной?

– Мадам Шантель с Жанной не приедут.

Ее бесили бесконечные вопросы, которые посыпались со всех сторон, когда весть об отъезде облетела весь дом. Этьеннет заметила это, но не спрашивала. А Жакелин сказала только:

– О! Меня это не удивляет, я ожидала. Мой чемодан готов, и я также! Я жила на бивуаках. Что ты рассчитываешь делать в Париже? – спросила она сестру не без иронии.

– То, что мне заблагорассудится! – ответила Мод.

– Без сомнения. Прошу тебя только повременить, пока я стану законной женой Люка… После – твое дело.

«Вы, воспитанная матерью, которая всю жизнь подавала вам пример самой искренней набожности, имевшая счастье вырасти в семье и иметь подругой одну только старшую сестру вашу, вы, дочь моя, в первый раз покидаете семейный очаг рука об руку с вашим супругом; и, конечно, никогда белая одежда, девическая вуаль и душистый венок не служили символом более непорочного детского сердца, чем то, которое вы дарите вашему супругу. О! Если так приятно другу вашего семейства благословить вас как супругу, то какова должна быть радость пастыря, когда он благословляет союз, напоминающий по красоте, молодости и непорочности невесты библейского супружества Ревекки и Руеи».

Эту речь произносил почтенный монсеньор Леверде, епископ Сфакский, старый друг семьи Рувр, и из всех присутствовавших в церкви Saint-Honore d'Eylau, может быть, один Гектор Тессье понимал, сколько противоречий было в словах пастыря. Жакелин Рувр и Люк Летранж – жених и невеста, держались как было пристойно случаю: она скрывала под искусственным спокойствием свою ребяческую шаловливость; он, в несколько нервном состоянии, был бледнее обыкновенного, но, по видимому, нисколько не стеснялся обстановкой церкви и в состоянии был с лихорадочной горячностью мечтать о близком обладании маленьким беспокойным существом, сидевшим около него на стуле, обитым красным, шитым золотом, бархатом. Порочное, но очаровательное существо под белой вуалью и в белом атласе волновало его.

В среде присутствующих находились представители политического и веселящегося Парижа, которым ни святость места, ни торжество церемонии, ни даже самая речь епископа не мешали шептаться вполголоса о всевозможных делах, до которых так падок Париж, и сообщать друг другу разные светские сплетни.

Точно на балу, публика разместилась сообразно своим симпатиям. Романист Эспьен прибыл с хорошенькой мадам Дюклер, муж которой, по обыкновению оставался в тени. К Доре Кальвелль, как только она вошла в церковь с мадемуазель Софи и села на свое место, подошел Вальбелль, поспешно бросив Гектора Тессье, и преспокойно уселся сзади неё. Затем он, склонившись на спинку своего prie-Diou, а Дора, повернув к нему свою хорошенькую головку экзотической птички и держа в руках маленький полуоткрытый молитвенник, принялись за флирт на виду у всех; этот откровенный, беспечный флирт доставлял немало насмешливого удовольствия их приятелям, которые заметили, что он становился всё интенсивнее с тех пор, как художник начал писать портрет Доры. Марта Реверсье притащила с собой своего нового поклонника, какого-то графа Ротенгауза, австрийца, атташе какого-то неизвестного посольства; это был маленький плешивый человечек, с прищуренными глазами; он имел некоторый успех у женщин, благодаря необыкновенному искусству в теннисе, заслужившему название «roi de Puteaux». Мадлен Реверсье, бледная, неподвижная, устремила глаза на хоры; она не молилась, не разговаривала, а только смотрела растерянным взором истеричной на возвышение, где сидели жених и невеста.

Епископ между тем продолжал:

– Во многих местах Священного Писания Господь объявил, что Он не только не осуждает, но, напротив, поощряет и благословляет взаимную любовь, с тем только, чтобы Он занимал в ней первенствующее место. Супруга – христианка должна любить в своем супруге представителя своего Создателя…

«Да уж, плохой представитель будет в этом супружестве», – подумал Гектор.

Взглянув на Жюльету Аврезак, сидевшую близко от него, Гектор заметил, что она покраснела и закрыла лицо рукой. Он обернулся в ту сторону, куда был направлен взгляд молодой девушки, и увидал стоявшего в одном из последних рядов Жюльена Сюберсо. Он был, так же как всегда, изящно одет, но его бледное лицо, искаженное лихорадкой, наводило ужас и производило впечатление лица умирающего, которого иногда случается увидать в окно больницы.

«Что ему надо здесь?» – подумал Гектор. Он не расспрашивал ни о чем Мод, но вообще знал о случившемся. В тот же вечер Максим объявил, не вдаваясь в подробности, о своем отъезде с матерью и сестрой в Везери, и, выразив сожаление, что должен так скоро покинуть своих друзей, взял обещание у Гектора приехать летом в Пуату повидаться с ним, что же касается Мод, то ее имени не было произнесено.

Этот внезапный отъезд имел для Гектора в результате совершенно неожиданное открытие: он почувствовал пустоту с отъездом Жанны. В первые дни он притворялся, так сказать, обманывал себя, спорил против очевидности, а потом стал уговаривать себя: «Да, ведь, это нелепость; я совершенно убежден, что равнодушен к этой крошке и забуду ее». Восемь, десять дней прошли таким образом: тяжелое чувство одиночества не покидало Гектора. «Пусть так, – думал он, – но я должен забыть ее». А между тем не забывал. Однажды вечером, возвращаясь домой в нервном состояние, недовольный собой, он нашел письмо с незнакомым почерком, который он, однако, тотчас же узнал. В письме говорилось: «Я знаю, что поступаю очень дурно, но мне, право, слишком грустно. У меня так много горя. Я должна знать, не поступить ли мне в монастырь». Гектор в минуту получения письма был один, потому принялся свободно покрывать поцелуями бумагу и слова, начертанные рукою Жанны. Потом, стал смеяться над собою. «Я глуп, как школьник. Надо быть идиотом в мои года и с моим знанием молодых девиц!» Однако совесть его протестовала: «Нет, она не такая, как другие, ты хорошо знаешь это. Ты один занимаешь все ее мысли. Она никогда не любила, не расточала даром своего сердца. Слово монастырь в ее устах не простой звук: она кончит этим, если ты отвергнешь ее…» Он почувствовал к ней страстную нежность, но главным образом ему была невыносима мысль, что это дорогое маленькое сердце в эту минуту так сильно страдает из-за него. Этот немного женственный страх перед чужими страданиями – есть трещина в современном эгоизме. Она страдает из-за него.