– Знаете, что я скажу вам? – возразил Вальбелль.

– Послушайте! Я люблю вас больше тогда, когда вы говорите глупости…

– Правда?

И ее черные глаза блеснули выражением неги влюбленной кошечки.

– Правда. Вот, например, в эту минуту я вас обожаю.

И так как теперь они проходили под темными сводами в ризницу, то он прикоснулся губами к завиткам ее волос на затылке, и маленькая креолка издала тихий стон удовольствия.

Вся свадебная церемония с ее заключительным буржуазным дефиле раздражала Мод, и она очень скоро покинула сестру, мать, Летранжа и родственников и вошла в маленькую соседнюю часовенку, куда не замедлил последовать за нею Аарон. Она встретила его с холодной вежливостью. Он, как всегда нагловато-почтительный, пошлый, приниженный, попробовал некоторую вольность по отношению к Мод, но она с пренебрежением отстранила его попытки.

Он пробормотал, шамкая губами:

– Мне так приятно видеть эту церемонию; она вселяет во мне надежду, что скоро очередь дойдет и до меня.

Заметив гримасу на лице Мод, он высказал свое беспокойство.

– Но вы, по крайней мере, не изменили своего намерения?

При этих словах глаза его засветились животным огнем. Мод ответила:

– Я сказала вам, что принимаю торг.

При этих словах он поник головой. Затем глухим голосом проговорил скороговоркой:

– Сегодня утром заплачены последние векселя. А насчет отеля на улице Альфонс де Невилль я заключил контракт на покупку его. По возвращение можете переселиться туда.

– Хорошо, – возразила Мод, – все уже решено. Завтра я с мамой уезжаю в Спа; через неделю вы придете к нам. А теперь убирайтесь.

Он покорно вышел и, не чувствуя более на себе взгляда Мод, выпрямился и принял надменный вид. Он не видел ее и не слышал, как она бросила вслед ему слова, продиктованные злобой и отвращением:

«Иди, несчастный! Тебе досталось расплачиваться за мое жизненное банкротство. И ты дорого за него заплатишь!»

Она тотчас же овладела собой, завидя искавшего ее Поля Тессье.

– Вы хотите знать об Этьеннет? – спросила она.

– Да… я не вижу ее… и беспокоюсь немного. Она не больна?

– Нет. Она получила сегодня утром письмо в то время, когда мы собирались выехать. Ей пришлось отправиться по вызову.

– От кого письмо?

– Не ревнуйте. Я не знаю, от кого именно, но наверно от женщины.

Тессье успокоился и поцеловал ей руку. Мод сказала правду только наполовину, Этьеннет действительно получила срочное письмо от Сюзанны, которая уже находилась в Париже, а сестра еще не знала об этом.

Понемногу ризница опустела, мадемуазель Рувр, Жакелин и Летранж подошли к Мод.

– Уф! – произнесла новобрачная. – Вот наказанье… Если бы столько же беспокойства потребовалось для того, чтоб обмануть мужа, вовсе не было бы неверных жен. Гектор Тессье подошел к Мод.

– Он хочет поговорить с вами, – сказал он ей на ухо.

Она побледнела от досады, но не от страха.

– Кто он? Жюльен?

– Жюльен… Если вы не согласитесь переговорить с ним здесь, он пойдет за вами. Советую вам лучше повидаться с ним теперь… здесь никого почти нет… тогда как у вас… во время ланча… Он ждет вас у входа в коридор.

– Хорошо, я пойду.

Она встретила его на пороге полутемного коридора.

– Мод… я хочу еще раз видеть вас… я хочу, это необходимо. Посмотрите… как я страдаю! Я так люблю вас.

Голос молодого человека дрожал, зубы стучали.

– Послушай, – заговорила Мод, смотря на него в упор. – Никогда, никогда я не буду принадлежать тебе, потому что ты изменил своему слову и поступил бесчестно. Это, во-первых, а затем через неделю я буду любовницей одного человека. Слышал? Теперь убирайся!

Он умолял ее:

– Мод… я убью себя… Клянусь, убью себя, если ты прогонишь меня.

Она посмотрела прямо в глаза ему и, затворяя дверь, произнесла тихим голосом, как бы исходящим из сердца, каким раньше говорила ему: «я люблю тебя!»

– Ну, что же, убей!

Час спустя в большом холле улицы Клебер, убранном зеленью, играл оркестр испанских гитаристов, игравших танцевальные мелодии за высоким трельяжем, замаскированным листьями, под звуки которого танцевали гости в городских туалетах. Поля Тессье невозможно было удержать; он отправился в улицу Берн отыскивать Этьеннет. Гектор был в числе приглашенных; сидя в амбразуре окна, он с интересом следил за всеми исполнителями интимной пьесы с драматической интригой, которые толпились в этом зале, освещенные лучами солнца, врывавшегося через высокие и широкие окна помещения. Он столько раз наблюдал этих действующих лиц, и под влиянием грустного настроения он сидел одиноко, ни к кому не подходя, в глубоком раздумье. И к каплям сладкой надежды примешивалась горечь: «Подумать только, что я любил этот мирок, что мне нравилось остроумие этих мужчин, что я любил этих женщин…»

Двадцать лет! Первые балы, волнение, испытанное от близости парижанки, робкое восхищение красотой и знаменитыми людьми! Как все это было далеко! Далее, с годами привычка, разочарование от стольких балов, вечеров, первых представлений, на которых он дышал тем же воздухом. А теперь я вижу, что вовсе не существует ни ума мужчины, ни красоты женщины и что время, проведенное с ними, надо считать потерянным. Он тоже, как эти молодые люди, искал трепета, волнения в глазах женщин и в ясных взорах молодых девушек. «О! как все это мне надоело… Право, ни для одной из них я не сделал бы шага!» Его уже не развлекало зрелище этого блестящего, порочного света. Что Дора проводит послеобеденное время у художника, что Жюльета Аврезак лежит в объятиях Сюберсо, что маленькая Реверсье и множество других ищут в обществе мужчин сильных ощущений, – что ему за дело до всего этого теперь? Если падение девушки по страсти составляет действительную мучительную драму души, то все эти безнравственные шалости наслаждающихся жизнью девиц ничто иное как простой водевиль. «Единственная женщина, имевшая душу, Мод, наш прекрасный сфинкс, и та отказывается быть загадкой, и разврат ждет ее наравне с прочими! Да, разврат, потому что все эти полудевы неизбежно так кончают, одни до, другие после замужества; одни – брошенные, другие – неудачно вышедшие замуж», и это почти неминуемо. Сила рока представлялась Гектору под видом чрезвычайно несложного, простого механизма. «Так как, если самоотвержение, предписанное церковью и естественным образом заключенное в искренней нежности женщин, не сделается законом сближения полов, то этот закон неизбежно превратится в стремление к материальным интересам денег и любви и это противоречие законов в состоянии примирить только разврат».

Мысли эти возбудили горькое чувство отвращения в Гекторе… Напрасно оркестр изо всех сил надрывался, играя веселые танцы, напрасно улыбались женщины, напрасно мужчины кружили их в вихре танцев; за этими цветами, за этой зеленью, брильянтами, всевозможными украшениями, медленно восставал перед его глазами образ гробницы, к которой также медленно, беззаботно стремилось это гнилое, приговоренное к смерти общество, за то, что оно замутило источник человеческой любви – тот источник, который есть целомудрие дев, за то, что убило брак, отстранив от него молодую девушку. «Да, этот мирок прогнил, от него идет запах разврата: „lam foetet“». И вот у Гектора явилось внезапное желание бежать навсегда от этого света, чтобы никогда не возвращаться в него, и радоваться сознанию, что он отряхнул прах его от ног своих. При этой решимости ему тотчас представилась и обетованная земля: самый отдаленный, таинственный, заветный уголок провинции, где его ждала чистая душа настоящей девушки, полная грезами о нем, любви которой он теперь жаждал, и вместе с тем считал себя недостойным ее.