Дорога повела полем, а потом спустилась в ольховый кустарник к плотине. Не только колокольня, но и целиком церковь теперь открылась взору. Неизвестный архитектор выстроил ее круглой с тремя каменными крыльцами в русском стиле. Кроме двух галок, которые с недовольным криком поднялись с крестов, ничто не приветствовало нашего здесь появления. Повозка стала подле церковных врат, из коих одна решетка висела на петле, а другая отсутствовала вовсе. Чуть поодаль стоял дом, от которого остался почерневший дымоход да полуразрушенный флигель. Дождь перестал, и я вышел из кибитки. Вымощенный кирпичом двор уводил на заросшую кипреем аллею. Берега яруги, к которой она выходила, были обложены белым камнем, изрядно уже поредевшим, а на пригорке виднелся остов китайской беседки. Что и говорить, невзрачная картина предстала перед моим взором. Выкурив на пруду папироску, я вернулся.

Среди могил одно изящное надгробие особенно привлекло мое внимание. Это был каменный, из черного ламбрадора, крест, подле которого сидел, скорбно сложив крылья, беломраморный ангел. Рыжий мох густо покрывал надпись на плите, словно судьба нарочно не желала, чтобы я узнал что-либо.

Неожиданно возница мой кого-то окликнул. Я обернулся и увидел мальчишку. Он бежал к нашему тарантасу, прижимая к животу котомку. Издалека было видно, что лицо его пестро от веснушек, как перепелиное яйцо. Он назвался сыном здешнего священника. На вопрос мой, где же батюшка, мальчик показал на котомку и ответил, что отец служит не здесь, а в церкви при сельском погосте. А здесь, как барин умер, не служит.

Жили сын и мать поповичи во флигеле, который я сперва принял за разрушенный. Сережа (так звали мальчика) принес ключи и, не спрашивая моего желания, отпер один из входов. Я поднялся на крыльцо, вошел и поднял голову. Своды и столбы храма были от пола до потолка тесно покрыты клеймами с живописью. Выполненные в старой манере, они поражали естественностью лиц, особенно среди ветхозаветных сцен об Ионе, Вавилонском столпотворении и царе Давиде. Я невольно засмотрелся на то, что видел. Очнулся я от того, что Сережа позвал меня. Сбоку в стене обнаружилась лестница, и мы спустились под землю. Когда Сережа зажег свечку, я увидел просторный зал, посреди которого один к другому жались три небольших надгробия. Это был фамильный склеп, где нашли успокоение мои далекие родственники – Кондратий Львович, супруга его Анна Петровна и дочь их Ольга. Я коротко помолился над их прахом. Отчего жизнь складывается так, что чужое мы знаем как свое, а своего не помним?

А чье это надгробие с ангелом? вспомнил я, когда мы вышли. Знает папаша, ответил мальчик. Да где же он сейчас? Отец Платон на погосте, ответил тот. Далеко ли? Да три версты будет. Любопытство подсказывало, что Спас нельзя покинуть тотчас и я приказал ехать. Усадив мальчишку на козлы, Устин тронул лошадей. Повозка наша снова покатилась в дорогу.

Сережа оказался разговорчив и болтал без умолку. Вскоре я узнал, что на плотине хорошая рыбалка и что круглые окна в колокольне остались от курантов, разбившихся об землю в год смерти барина. Главного святого здешних мест звали Прокопий Большой Колпак, он приплыл по Важе в долбленой колоде и до кончины не снимал чугунную шапку. Все это и другое он рассказал, то поворачивая ко мне веснушчатое, как бы смеющееся лицо, то рассеянно, даже с грустью, глядя по сторонам дороги, которая шла то по полю, то отлогими спусками оврагов. Наконец мы увидели рощицу. Пара черных куличков с плачем метнулась в небо, когда мы подъехали. Между липовых макушек показался деревянный купол. Здесь, стой! воскликнул мальчик и спрыгнул в лужу. Взятые под уздцы, лошади медленно втащили нас за изгородь. Я завалил отяжелевший верх. Это было кладбище. Могильные кресты косо торчали меж липовых стволов, а замыкал аллею деревянный храм с позеленевшей от сырости крышей. Над входом теплилась лампада, бросавшая отсветы на икону. Огонек светился и над входом в каменную колокольню, стоявшую отдельно.

Да где же твой папаша? Или ты все выдумал? Спросил Устин. Но Сережа не услышал, а схватил котомку и подбежал к колокольне. Из двери в ту же минуту вышел худой высокий старец. Мальчик встал перед отцом, опустив голову, и тот перекрестил соломенную макушку, а потом прижал мальчика к синему своему армяку. Он поправил скуфью и потрепал мальчика по волосам. Я заметил, что старик сильно хромает на правую ногу, которая была у него как будто вывернута, как после ранения или неправильно сросшегося перелома.

Отец Платон отшельничал в той самой колокольне. С изумлением и завистью разглядывал я восьмиугольную каморку, более напоминавшую корабельную каюту. В ней не было ничего лишнего. В полумраке виднелась полка с книгами, привешенная у потолка, и темная божница со свечами и иконками. Узкое окно-бойница вело на двор и почти не давало света. Через комнату тянулась труба от железной печи, над ней сушилось белье. В стене, завешенная тряпицей, была пробита лестница, ведшая на звонницу. Это была и келья, и кабинет, и спальня, и кухня. И я вновь испытал странное чувство сожаления и зависти к тому, что видел.

Между тем Сережа принес воды и дров, и вскоре на печи принялся выводить рулады медный чайник. На столе появились пироги с визигой и соленые грузди. Меня усадили к лежанке, а сам отец Платон устроился в кресле, которое было на львиных лапах – видно, осталось от усадебной жизни. Сказавшись случайным путешественником, я расспросил отца Платона о приходе. Он принялся неохотно рассказывать. Да и что может быть интересного на погосте? И вскоре разговор наш свернулся на прежних хозяев. Я навострил уши. Глядя в изможденное лицо священника, по самые губы заросшее волосами, я поражался молодому взгляду его черных, как бы цыганских глаз. Этим взглядом он буквально сверлил и меня, и тех, о ком рассказывал.

Кондратий Львович, покойный владелец усадьбы, был сыном екатерининского гвардейца, вышедшего после Семилетней войны в галичское воеводство, которое вершил верой и правдой до самого образования нынешних губерний. В юности он отличился в битве народов под Лейпцигом, где показал пользу, проистекавшую от артиллерийской науки, был пожалован орденами и с почетом удалился в родные пенаты, где обустроил жизнь по образцу, подсмотренному в походах. Так появились в Спасе главный дом о шести колоннах и проездными воротами, чугунные решетки на балконах, регулярный парк, пруды и “парнасики”. Слыл он человеком суровым, но справедливым, и распоряжался двумя тысячами крепостных душ сообразно собственному разумению об их благе. Так, узнав однажды, что в ивановских его землях проистекает нехватка населения, приказал Кондратий Львович созвать на двор сто холостых парней и девок, венчал их тут же скопом, распределив мордатых к мордатым, а красивых к красивым, а потом приказал выдать “на зубок” по корове и лошади и отправил заселять ивановские пустоши. Эти и другие, совсем уж баснословные, слухи циркулировали большей частью в среде мелкопоместного дворянства, которое Кондратий Львович презирал за бездеятельность и всячески третировал, сутяжничая и разоряя по любому поводу. Что до крестьян уезда, те считали, что для мужика нет лучшей доли, чем жить у Кондратия Львовича за пазухой. Тогда же итальянский архитектор Маринелли возвел в Спасе храм о двенадцати лепестках и колокольню. Была она двадцати трех саженей и слыла самой высокой в округе. Перед алтарем нового храма он велел ископать склеп на три комнаты для будущего упокоения своего, своих домочадцев и многочисленных потомков. Однако судьбе было угодно, чтобы в первых двух браках помещик овдовел бездетным. Молва приписывала бесчадие Кондратия наказанием за грехи сладострастия с крепостными девками, однако спустя три года новая супруга его Анна Петровна все же понесла и благополучно разрешилась от бремени. Так на свет появилась дочь Ольга. Она росла, не зная заботы и горя, окруженная лучшими учителями и гувернантками, и это для ее утехи появились в саду китайский павильон с эоловыми арфами и пруды, а на антресолях библиотека. Когда же Ольга Кондратьевна вошла в возраст, приличествующий невесте, она была уже настоящая черноглазая красавица.