Сделав несколько больших глотков, я вытер руки и достал планшет. Наконец-то я мог спокойно почитать о спорте. “Ты хочешь, чтобы я снял что? – услышал я. – Ты шутишь?” Это говорил долговязый человек лет сорока-пятидесяти судя по залысинам. Его черные раскосые глаза блестели, а крючковатый нос напоминал клюв. А второй, невысокий и крепкий, носил прозрачную рыжеватую бородку. “Меня, – рыжий протянул телефон. – Только без голых задниц, пожалуйста”. Первый сделал несколько снимков и вернул трубку. “Изображение отправлено”, – зачитал рыжий. Первый вопросительно посмотрел на приятеля. “Это моя новая девушка, – ответил тот. – Она ревнует”. “Разве у тебя кто-то есть?” – “Если ты неутомим в постели, женщине начинает казаться, что она не одна”, – уклончиво ответил рыжий. “Женская логика” (это сказал длинный). Оба негромко рассмеялись. “Сколько ей?” – спросил он. “Она студентка”. – “Поздравляю”, – хмыкнул длинный. Рыжий откинулся на спинку и почесал голое колено: “Драматург женат и больше не должен завидовать” (так рыжий назвал длинного). “Чему тут завидовать?” – “Что кто-то ревнует” – “Ты не знаешь, что такое женская ревность, Сверчок” (так длинный назвал рыжего). Помнишь Карлуша?” – “Шпиона?” – “Дипломата”. – “Конечно”. Сверчок наставил на длинного палец. “Вот у кого жена была действительно ревнивая”, – сказал тот. Сверчок недоверчиво усмехнулся. Драматург мрачно покачал головой: эта история трагическая. “Она турчанка”, – добавил он. “Расскажешь в парной”, – предупредил Сверчок. Они нацепили шапки и стали протискиваться к проходу. Я поджал ноги и сделал вид, что читаю.

В парной орудовал здоровенный детина в наколках. Поддав жару, он с лязгом закрыл заслонку и поднялся на верхний полок. “…забрал ее из Стамбула в Брюссель, – услышал я продолжение рассказа, – и тут же устроил выставку. Но то ли художник она была никудышный, то ли искусство непонятным…” (Тут длинный смахнул с лица капли.) “В общем, выставка провалилась и она взревновала его еще больше. Она…” “Мне жарко”, – перебил Сверчок. Они пересели. Мне хотелось услышать продолжение, и я пересел тоже. “…такие же сообщения получили и другие члены парламента, – продолжал длинный. – Точнее, все парламентарии-женщины, коллеги Карлуша по работе. Турчанка решила, что среди них его любовница, и сделала рассылку с угрозами”. Драматург надвинул поглубже шапку. “Это переходило границы, ведь это Европа, а не коммуналка, и, хотя скандал замяли, с этой минуты мой друг жил как на вулкане. Стоило ему задержаться после работы, как Эсра устраивала допрос, а потом закатывала истерику, особенно если в компании, где задержался Карлуш, были женщины. В ее турецкой голове не укладывалось, что мужчина и женщина могут встречаться чисто по-дружески. Дважды он обнаруживал ее в ванной, где она якобы готовилась вскрыть вены. Притом что никакой любовницы не существовало, мой бедный друг по-прежнему был влюблен в свою жену…”

“Дело, думаю, в каком-то комплексе”, – это сказал Сверчок уже в предбаннике. Не поворачивая головы, длинный согласился. “Больше всего мы ненавидим своих благодетелей”, – сказал он и вытер руки. “Алло! – длинный приложил к уху трубку, – Лаура? Слышно? Да, все в порядке. Просто набери, как освободитесь. Сверчок? – Он посмотрел на рыжего. – Как обычно. Да, тебе от него тоже. Целую”. Длинный убрал трубку и вопросительно посмотрел на товарища. “Своих благодетелей”, – напомнил тот. “Она считала, что этим он унижает ее, – продолжил приятель. – Дает понять, из какого она мира. Притом что сами они себя вторым сортом не считают, это уж точно”. Они помолчали. “Ей надо было выйти замуж за русского”, – сказал Сверчок. Длинный замотал головой: “Тогда бы они поубивали друг друга”.

“Эсра считала, что Карлуш любит ее из жалости, и это вызывало еще большие приступы бешенства. Она искала в нем противника и мстила как умела. В сущности, это был гордый и воинственный характер. Дочь янычара, она понимала язык силы, а он был с ней ласков. Она вызывала его на сражение, а он капитулировал. И не забывай, она считала себя художницей. Но что хорошо в Турции, никому не нужно в Европе, таких там тысячи. Когда родилась их дочка, девочка Мелисса с синими, как у отца, глазами, ревность Эсры нашла другой источник. Теперь она взревновала мужа к этой девочке. Эсра решила, что рано или поздно Карлуш отнимет Мелиссу, а ее выгонит, и нанесла удар первой. Она обвинила Карлуша в домашнем насилии. Но европейское терпение не русское, оно заканчивается даже у таких людей, как португальцы. К тому же в тот год Карлуша переводили в Россию, а Эсра ехать отказалась. Это была ошибка, нельзя мешать карьере – и Карлуш подал на развод. Однако турчанка не собиралась сдаваться. Как это ни парадоксально, она не хотела терять мужа, но еще больше она не хотела делить с ним дочку. Летом, когда он отправил их в Стамбул к теще, она уведомила о своем решении по почте. “Мы остаемся, – написала она. – Мелиссе здесь будет лучше. Ты сможешь иногда ее видеть”.

Первый год Карлуш регулярно прилетал в Стамбул, но все это были свидания при чужих людях и напоминали тюремные. А несколько раз он и вообще приезжал к закрытым дверям. Никакой европейский суд не мог помочь ему, ведь это была Турция – страна, которая только делает вид, что соблюдает законы.

Так прошло два или три года. Карлуш тратил время и деньги на перелеты, судебные иски и даже подкуп, но в ответ получал угрозы, что вообще не увидит девочку. Все, с кем он общался в Турции, только брали деньги и делали вид, что помогут, а на самом деле безжалостно обманывали. Когда он видел Мелиссу последний раз, она почти забыла португальский язык. В ее взгляде читалась азиатская покорность. Ты проиграл, словно говорили эти глаза – ты не спас меня. Этот взгляд был у него перед глазами, когда на мосту через Босфор он остановил машину и вышел. Он не слышал гудков и сигналов, он стоял у перил и смотрел в пропасть. Жизнь без Мелиссы не имела смысла. Или вниз, или… И он решил, что пойдет ва-банк”.

“Театральный фестиваль, на который пригласили Лауру, шел в султанском дворце, причем в той его части, где был гарем. Так мы оказались в городе, в котором фантазии частенько подменяют реальность. На первом же показе нашего спектакля я узнал Карлуша, он взял билет совсем близко к сцене. Мы не виделись около года и обнялись за кулисами как старые друзья. “Как ты нашел нас?” – спросил я. – “Увидел в городе афиши”, – ответил он. Вечером в мейхане, когда мы остались одни, он открыл мне свой план. “Завтра утром, – сказал он, – когда Мелисса пойдет в школу, она исчезнет. Белый мужчина с маленькой девочкой слишком заметная для полиции пара. Я хочу спрятать Мелиссу. У вас в театре никому не придет в голову искать ее”. Он поднял лицо и внимательно посмотрел на меня. В его голубых глазах читались отчаяние и уверенность. “Ты ничем не рискуешь, ты просто ничего не знаешь, – добавил Карлуш. – Это дочка твоего друга, которую он заберет вечером. А для Мелиссы поход в театр будет увлекательной прогулкой”. Я молчал и слушал дальше. “Из гарема на Босфор, – продолжил он, – ведет подземный ход, на время фестиваля его открывают по технике безопасности. Я буду ждать тебя с Мелиссой в лодке на пристани ровно в одиннадцать”. Карлуш подозвал разносчика и попросил еще чая. “А дальше?” – спросил я. “Ты уверен, что хочешь знать?” Я кивнул. Он придвинулся, а за ним словно придвинулся Ататюрк, под портретом которого мы сидели. “Когда вечером Босфор откроют для больших кораблей, – сказал Карлуш, – катер перевезет нас на португальское судно. Это сухогруз “Фернандо Пессоа”, его капитан мой однокашник. У входа в Золотой Рог навстречу ему пройдет румынская “Констанца”. Когда они поравняются, мы поднимемся на борт так, чтобы никто не увидел этого с берега”. В его глазах читалось спокойствие человека, который принял решение, а на губах – подобие победной улыбки. Когда я вернулся в гостиницу, я сказал Лауре правду: Мелисса побудет в театре, пока ее папа не закончит дела на той стороне Босфора. Лаура была в восторге”.