На мысе работал маяк. У самого горизонта в ночном небе появилось легкое сияние — предвестие столичных огней.

«Какой смысл в курьерской жизни? Может быть, так: возможность принимать решения есть иллюзия. Если действие пассивно, ограничено, — скажем, стенами тюрьмы, — появляется иллюзия, будто где-то в другом месте есть свобода, возможность что-то решать. В моем случае действие предельно активно, требует постоянных мелких, тактических решений — при отсутствии решений по существу. Все решают другие. Иллюзорность решений как таковых. Аминь».

В салоне зажегся свет, он падал из иллюминаторов, вырывая у ночного моря пятно бутылочно-темной воды, изрисованной полосами пены. «Интересно было бы привязаться, прыгнуть в море и поплыть за яхтой на шкерте. Можно принять такое решение? Нет. Почему? Акулы». Открылась дверь, свет упал на корму.

— Ты здесь? — спросил заспанный Чен. — Не замерз? Мне скоро на вахту, иди, выпьем кофе.

В салоне было тепло, в рокот моторов вплеталась тихая музыка из динамиков, вмонтированных в деревянные панели. Тело расслабилось на шелковистом велюре диванчика.

— Что в новостях?

— Все то же, — ответил китаец.

— Это плохо?

— Я этого не сказал.

— Верно. А еще ты не сказал, что Крысы больше нет. Кстати, мой разговор с боссом не состоялся.

«Или все-таки состоялся?»

— Откуда я знаю, жива она или нет? — Чен не отреагировал на слова о Ши-фу. — Ее работа не закончена, вот что я знаю.

— А что ты еще знаешь?

— Что положено знать, то и знаю. Я начальник небольшой.

— А мне известно, что ты был с Элизабет. Ночью, на вилле.

Чен, казалось, нисколько не удивился.

— Она далеко пойдет, — спокойно сказал Чен. — Большая стерва. Очень умная и жесткая. Я стараюсь охранять ее от опасностей, пока она в этой стране.

— Зачем?

— Пригодится.

«Еще вопрос, кто кому пригодится». Чен поставил чашки на стол, налил кофе из кофеварки.

— У нее есть слабое место? — спросил Андрей.

— Как у всех умных и жестких американцев — именно в уме и жесткости. Кстати, она это прекрасно понимает.

— Отсюда тайцзи?

— Конечно.

— При штурме перевала, в блиндаже, помнишь? Может, не стоило ее вытаскивать?

— У тебя была возможность принять решение, и ты решил. Решил, рассчитывая переспать с ней. Так мне кажется.

«Не помню, чтобы я там что-то решал».

— Может, ты и прав, — согласился Андрей. — Хотя не представляю, как бы я мог застрелить Элизабет.

— Лучше уж резать. Все, Эндрю, пора мне на вахту. А ты поспи — завтра придем в столицу, день будет трудным. Нет, вру — я не знаю, каким он будет.

Поставив свою чашку в мойку, китаец вышел на корму.

В переборку, отделяющую от салона спальный отсек, были врезаны две узкие двери. За одной — туалет, за другой — душ: белый кафель, горячая вода, французский шампунь. На койке — прохладное свежее белье. Фото Патриции виделось размытым серым пятном. Яхта мерно качалась, мелко дрожал корпус от работы дизелей, время от времени вскидываясь под ударом волны.

«Утром придем в столицу. До Питера я мало ездил. Когда начал чувствовать этот кайф: заканчивается ночь, проведенная в пути, и новый день начинается в чужом городе? Может быть, с Таллина?»

...Первый год службы лейтенант-двухгодичник Андрей Николаевич Шинкарев командовал взводом в танковом полку, стоящем под Нарвой. Кстати, танковый взвод — это всего лишь три танка. Не Бог весть что, но хлопот было достаточно. В эстонскую столицу Андрей выбирался на выходные, свободные от дежурств. Переодевшись «по гражданке», ночью садился на ленинградский поезд, рано утром прибывал на место. Зимой поезд подходил к Таллину еще в темноте, делая широкий разворот вокруг Старого города. Его шпили словно гигантские иглы врезались в золотистую полосу рассвета.

Уже на вокзале все было непривычным — начиная с фанерной выгородки перед мужским туалетом, разукрашенной черными и оранжевыми диагональными полосами. Направление к сортиру указывала стрелка с загадочными буквами «WC». Как-то раз под ней Андрей увидел три русские буквы, намалеванные красной краской: «ЧВР». Он не знал тогда, что это такое. У них, в русской Нарве, такого никто не писал.

За подземным переходом начиналась старая каменная мостовая. В темном небе замерли фронтоны домов, а на другой стороне улицы, за высокими деревьями парка, светлели известняковые скалы. На скалах тоже стояли дома — уже совсем светлые, с оранжевым блеском в стеклах. Двадцатидвухлетний лейтенант, выросший в Сибири, оглядывался по сторонам в возбужденном недоумении — в этом европейском городе каждая мелочь была иной. Какой «иной»? Крепкой, наверное, — не грозящей в любой момент развалиться, перекоситься, выкрошиться.

На завтрак были сочные сосиски с капустой в кафе «10 minutt», что напротив Старых ворот, ведущих на Тоомпеа — потом двенадцать часов в Старом городе. День теплел, капало с карнизов. Кривые улочки наполнялись народом, открывались магазины. Каменные лестницы уводили куда-то вверх, останавливаясь на террасках — там росли старые тополя, их толстые, муарово-зеленые стволы бросали на известняковую скалу легкие зимние тени. Отсюда можно было коснуться шершавой круглой черепицы крыш; между ее красно-коричневыми рядами держались полоски пушистого снега, отливающего синевой на ярком солнце.

С высоты Тоомпеа открывалось море, а с другой стороны, за черепичными крышами и матовой бронзой башни «Олимпия», поднимались лесные холмы. Шпили Олевисте, Нигулисте, Ратуши, покрытые позеленевшей медью, взлетали далеко вверх.

Опершись на каменный парапет, глядя на панораму Старого Таллина, Шинкарев задумывался. Народ, построивший и обихаживающий такой город, имеет право жить, как он хочет? Наверное. Тогда что здесь делает капитан Шинкарев? Что делает его танковый полк? Может быть, вывести танки, как того требуют эстонцы? И все пойдет цивилизованно, по-европейски, без русского смазного сапога, под которым хрустят кости правых и виноватых? Без «совка»?

Из ГДР уже начали выводить войска. Того же требовали поляки, чехи, венгры. У него дома, в Сибири, тоже требовали ухода русских — в Туве, скажем. Но там другое дело — будет кровь, русских просто вырежут. А здесь? Эстонцы говорят: уйдут танки, всем будет лучше, и русским тоже. Так? Черт его знает, может, и так.

Шинкарев тогда хотел во всем разобраться — непредвзято, честно и объективно. Признавая и права, и вину своего народа. Он еще не понимал, что не надо ни в чем разбираться. А что надо? Надо нутром чуять — в кого стрелять. «Никогда не сомневайся, надо ли стрелять. Сомнение есть повод для стрельбы», — говорил по сходному поводу одесский авторитет Мишка Япончик. Позже Шинкарев и сам это понял.