Между тем паническое настроение охватывало все большие слои населения. Отправясь как-то в Перевицкий стан на смотр ратного полка, князь по дороге воочию ещё раз убедился: люди нешуточно встревожены и напуганы слухами о войне. Он обогнал несколько семей, которые со всем имуществом, погруженным на телегу, привязанной к ней коровой, десятком погоняемых овец двигались на Москву. Другие беженцы, напротив, ехали со стороны Ростилавля и Перевицка в глубь Рязанской земли… Одни опасались прихода татар, другие — московитов.

Под Перевицком, когда дорога подбилась к излучине Оки, князь, увидев на обочине отдыхавшее семейство беженцев, с удивлением узнал в хозяине мастера монетных дел Федота. Раскинув руки и ноги, Федот лежал в тени под телегой, помахивая веточкой возле своего рябого лица — отгонял оводов. Жена варила на костре кашу, дети искали в траве клубнику, неподалеку щипали траву распряженная рыжая лошадь и корова.

На вопрос князя, далеко ль держит путь, Федот вылез из-под телеги и, глубоко поклонясь, ответил: на Москву. Опасается нашествия татар. Кому в опас московит, а кому — татарин. Федот страшится татарской стрелы…

— Кто ж там у тебя на Москве? Родня ль какая?

— Нету родни. Только и надежа — на свои руки.

Князь понял, что Федот, овладев ремеслом, видно, и прежде подумывал о переезде в Москву, где мастеровым живется прибыточнее.

— Что ж, плохо тебе в Переяславле? — с невольной укоризной спросил князь. — Обижал кто?

— Никто не обижал, князь-батюшка. Страх взял… А почему на Москву она, слышно, широкая, всех принимает.

— Что ж, — сказал князь, — терять мастеровых мне жалко, но отговаривать не стану. Может быть, на Москве твоя доля станет лучшей. Но и не скрою — знай, Федот, что на сей раз Мамай идет не на Рязань, а на Москву…

Тронул коня. Уголки губ опущены, во взгляде — печаль. Обидно — люди уходят в чужую землю, и без того густонаселенную, оставляя благодатный родной край. Оглянулся — Федот кругами, кругами ходит вкруг телеги, почесывая задумчиво в бороде… Видно, задумался…

Возвращаясь домой на другой день, уже под самым Переяславлем князь увидел перед собой знакомую рыжую лошадь, запряженную в телегу. Верхом на лошади, с поводьями в руках, мальчик лет девяти — пасынок Федота. За телегой идет привязанная корова, за коровой — Федот с женой Варей и дети. Олег Иванович перевел коня с рыси на шаг.

— Домой? — невольно улыбнулся.

— Домой, государь-батюшка, домой! Обратная дорога — короче!

Князь обогнал повозку, и ненадолго просветленное чело его вновь озаботилось. Тягостно на душе! За Федота с его семейством, за них всех, кто останется с ним в Рязанской земле, он в ответе. Узел, завязанный Мамаем, затягивал в петлю не только его, но и всех его подданных. Еще и ещё раз он взвешивал, насколько поступил разумно, связав себя с Мамаем крепким вервием. Пока ещё ему казалось, что он выбрал единственно верный план спасения своего княжества.

На одном берегу Оки, от Коломны до Лопасни, рязанские сторожевые посты, на другом — московские.

Обложенная дерном землянка, в ней стол, топчаны, кое-какая утварь; рядом с землянкой плетневый хлев для коней — вот и сторожевой пост, обнесенный жердястой изгородью. Над низкой дверью землянки — деревянный крест. Уехали дозорные на караул — к двери приставят кол: не входи, посторонний. А вошел да польстился на какую вещь — медный, с приклепанными ушками котел, мису, лопату, топор, веревку — пеняй на себя, коль подвернулся под руку.

На одном из таких постов старшим — Павел Губец. Ремесло кузнеца оставил давно. Ордынцы, придя изгоном на Переяславль, увели его юную женку в полон. Второй раз женился — но и другую увели татары во время очередного нападения.

Словно рок навис над судьбой Павла. Чем прегрешил перед Господом? Уж не тем ли, что, воспользовавшись благосклонностью к нему отца, увильнул от сражения под Скорнищевом, что и обернулось погибелью Карпа?

Дал себе зарок более не вступать в брак…

Как-то по весне Павел и его сотоварищи Сеня Дубонос и Вася Ловчан возвращались с дозора на пост. День с утра был ясный, тихий, но вдруг под вечер подул ветерок, быстро натягивая на небе облака. Потемнело. Помрачнела и Ока — о берег забились, захлюпали пенистые волны. Пошел гулять столбом вихревой ветер, вздымая пыль и золу, свивая на березах тонкие ветви с молодыми листочками. В деревне сорвало с избы соломенную крышу, вместе с соломой завертелись в воздухе ошметки лаптей, огородные чучела, сухие коровьи лепешки. Играючи, вихрь подхватил сушившиеся на правом, московском берегу Оки, кипенно-белые конопляные холсты, взметнул вверх.

Дозорные с любопытством наблюдали за пляской холстов в ветровороте, как они свивались и развивались. Из деревни повыбежали бабы и девки — будто горохом их сыпануло из решета — с криками: "Холсты, мои холсты унесло!". Когда полотнища стали падать на луг, хозяйки толпой бежали подбирать их, споря меж собой, а то и вырывая их друг у дружки — трудно узнать свой. Одно длинное полотнище упало в реку. От толпы женщин отделилась ядреная девка, вопя, что это её холст. Она как была в поневе, так и кинулась в реку, плыла по-бабьи, высоко подняв голову и шлепая по воде одновременно обеими ногами. Быстрое течение относило холст, девка не угналась за ним и, выплыв на берег, упала ничком в траву.

Вот тогда-то и изъявил свое проворство Павел. Он спрыгнул с коня, скинул с себя сапоги, кафтан и, оставшись в одних портах, с конем вошел в реку. Через несколько минут, одной рукой держась за стремя, а другой подхватив в волнах конец холста, переплыл на тот берег.

— Эй, курносая! — крикнул весело. — Забирай свое добро!

Девка подняла голову, с удивлением смотрела серыми глазами на рязанца.

— Как тебя хоть звать? Чья ты?

— Кондратия Бабичева дочь. А звать — Катя.

— Ну, Катя-Катерина, жди от меня сватов! — шутливо пообещал Павел, понукая коня в воду.

Пока переплывал на свой берег, прискакавшие на суматошные крики московские ратные весело кричали вослед:

— Ату его, ату! Ишь, разбойник, на чужой берег заплыл! На нашу девку позарился!

Пошучивали над Павлом и свои же сотоварищи. Сеня Дубонос — из ноздрей мясистого носа торчали кустики черных волосинок — говорил, смеясь одними глазами: "Хоть бы на часок остался с московиткой. Даром, что ли, мерз в воде?". Сухопарый Вася Ловчан зубоскалил: "Холст не упустил, а девку упустил. А добра девка! Сарафан на ней заголился — бедро не в обхват…"

Шутки шутками, а через три дня — кто бы мог подумать? — сидя на корточках перед костром и пошевеливая в нем головни, Павел попросил товарищей сосватать ему ту деву с московского берега. Те подивились: ведь он дал себе зарок больше не жениться. Да и девка-то с чужой стороны. В последнее время в отношениях между Рязанью и Москвой наметилась подозрительность, взаимное нелюбие, это было видно хотя бы из того, что сторожевые частенько переругивались через реку. А если, случалось, кто переплывал на чужой берег и его там ловили, то брали с него выкуп как с полоняника.