— Она же московитка! — всерьез сказал Сеня Дубонос.

— А я — рязанец! — с вызовом ответил Павел.

Поужинали молча, и Павел понял, что сотоварищи ему не посодействуют. Но это не повлияло на его решение. Он нанял лодку у рыбаков ближнего селения, как перед боем, надел на себя чистую рубаху и кафтан, обулся в сменные козловые сапоги. Видя его решимость, товарищи сопроводили его на тот берег, но в деревню с ним не пошли: остались караулить лодку.

Разузнать местожительство Кондратия не составило большого труда, и Павел, едва смеркалось, постучал в указанный встречным человеком дом. На стук вышел крепкий лысоватый мужик с прямыми строгими бровями. Подозрительно оглядев незнакомца в кафтане рязанского ратного, расспросил: кто он, откуда и что ему надобно. Павел, низко поклонясь, ответил, что он с рязанского берега, сторожевой, и пришел к Кондратию Бабичеву.

— Я и есть Кондратий. Почто я тебе?

— Пришел сватать твою дочь Катерину…

Павел переминался с ноги на ногу. Неслыханное дело — сватать деву самому, а не через посредников. Но что делать? Словно шепнул ему кто свыше: женись! Теперь — или никогда. Поспешно добавил:

— Я тот самый, кто холсты Катерины вытянул из реки…

Взгляд хозяина смягчился, однако он ещё некоторое время колебался. Наконец сказал:

— Ну, коль так — заходи. Староста тебя не встрел? Сторожевые наши московские не приметили? Повезло тебе. Вот до чего дошло: рязанцев велят гнать взашей. Тьфу, Господи, с чего и взялась рознь! Вроде бы одно время жили тихо-мирно…

Павел шел по сеням как пьяный. Задел плечом висевшее на деревянном гвозде решето, оно сорвалось и с сухим стуком покатилось по дощатому полу. Хозяин нащупал чурку на ремешке, потянул, и дверь отворилась. Ступив через порог, Павел помолился на освещенную лампадой икону в красном углу и только потом перевел взгляд на Катерину и её младших братьев и сестер, сидевших за ужином. От смущения Катя залилась румянцем, а в серых глазах её было то самое удивление, какое было ему уже знакомо при первой встрече на берегу Оки.

— Расхвастался — он, мол, уберег твои холсты, — сказал Кондратий. Тако ли? Он?

— Он, батяня.

— Меду ему хмельного! Садись-ка, сокол, за стол!

Пока Катерина ходила в погреб за медом, Павел, присев за стол и осматриваясь, отвечал на дотошные расспросы хозяина. В избе было чисто, стол, лавки и полы были выскоблены, — несомненно, все это было делом рук Катерины, ибо, как успел поведать ему Кондратий, жена его умерла, и Катя у своих младших сестер и братьев за матерь. Стены в избе были украшены несколькими парами новеньких лаптей разной величины и несколькими ременными кнутами, плетенными и в восемь, и в четыре, и в три ремешка. Самый толстый кнут был с очень красивым махром на медном кольце.

Рассказывая, какого он роду-племени, Павел едва ли не в первую очередь поведал о своих неудачах в семейной жизни — дважды был женат, и обе женки захвачены в полон. И когда он в заключение попросил отдать за него Катерину, то Кондратий лишь покачал головой.

— Нет, соколик, не выйдет у тебя со сватовством… Церковь едва ль освятит такой брак. Два раза оженен — и обе женки живы… Да и сам ты — с чужой сторонки…

Как Павел ни упрашивал, доказывая, что женок теперь ему "не видать, как ушей своих", Кондратий отказал ему в его просьбе. Павел опустил голову, понимая, что и себя переоценил, и недоучел всех обстоятельств. Поднял глаза на Катерину и вдруг приосанился. Девушка смотрела на него с интересом, ободряюще.

— Ты, дядя Кондратий, спросил бы у Катерины — люб ли я ей. А ну-кась — люб…

— Ишь, какой прицепчивый! — проворчал Кондратий. — Ну, дочка, скажи-ка ему сама. Люб он тебе ай не люб? — потыкал мослом в сторону Павла.

— Люб, батяня, — тихо ответила Катерина, залившись опять румянцем.

Кондратий швырнул мосол в деревянную тарель. Свел брови, задумался. А Павел заулыбался — широкой хорошей улыбкой, показывая белокипенные зубы.

— Все одно — не поспешу отдать, — заключил Кондратий. — Брань, слыхать, скоро будет великая. Поглядим, чем кончится. Можа, и в живых-то никто из нас не останется.

Выходило, что отказа не было. Павел встал, помолился и низко поклонился всей семье. На Катарину устремил взгляд радостный…

— Задами, задами иди, — посоветовал ему Кондратий, выйдя следом за порог.

Но Павел пренебрег его советом и пошел улицей. Свернул в переулок и почти сразу прямо перед ним встал с корточек человек. "Он!" — сказал этот человек. И тотчас слева и справа придвинулись к Павлу ещё двое. Павел рванулся, сшиб одного кулаком, но и его крепко ударили по затылку, схватили, повалили наземь. Веревками скрутили руки. Один сел на него верхом, попрыгал как на лошади. "А, черт, здоровый! Выкормленный! С этого добрый выкуп возьмем!". Другой вторил: "Будет впредь знать, как ходить на чужую сторонку!"

— Ребята, я же свататься ходил! — взмолился Павел.

— АХ, ещё и свататься? За наших девок? Вот тебе, вот! — кулаком стучал по горбине Павла сидевший на нем.

— У кого сватал?

— У Кондратия.

— Ишь, и девку-то хорошую выбрал. Бей его!

Но тут вмешался третий:

— Погодите, ребята! Дело-то, может, не шутейное! Грех нам, коль расстроим…

Стали меж собой переговариваться. Этот третий изъявлял настойчивость, говоря: мол, рязанец пришел по-хорошему, мирному делу, а не с худыми намерениями. Павел, воспользовавшись их несогласованностью, предложил: "Ребя, отпустите, ведро хмельного меду поставлю!..". Поговорив ещё меж собой, московиты велели Павлу встать на ноги и повели его к лодке. Развязали ему руки лишь тогда, когда Сеня Дубонос и Вася Ловчан доставили им на лодке с рязанского берега ведро хмельного меда. Похлопав парня по плечу, дружески посоветовали: "Без меду впредь к нам и не суйся! Так-то брат!".

Через несколько дней, когда Павел вновь надумал посетить возлюбленную, он был пойман, едва сошел с лодки. И притом — теми же знакомыми ему московскими сторожевыми. На сей раз они крепко повязали его и отвели на сторожевой пост. На его недоуменный вопрос, что же случилось, они ответили кратко: так велено. На следующий день его отвезли в ближайшую крепость, где был ему учинен строгий допрос.

Допрашивал воевода крепости с кнутом в руках. Его интересовало: единачит ли князь Олег с Мамаем и где посейчас расположено основное рязанское войско.

Павел хотя и получил несколько ударов, но толкового ничего рассказать не мог. Слухи, ходившие среди ратников, были самые противоречивые: одни что Рязань готовится к войне на стороне Мамая, другие — на стороне Москвы. Воевода почесал кнутовищем за ухом и прекратил допросы. Однако Павла не отпустили.

В московском белокаменном кремнике на Боровицком холме, в крестовой палате великокняжеского дворца шло заутреннее моление. Князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович стоял посреди своего многочисленного семейства, посреди дядек и мамок, слуг (тут же и вызванный из Коломны наместник Тимофей Вельяминов). Пред ликами святых он стоял смиренный, крутые плечи обмякли, спина слегка взгорбилась. Во взоре глубоких темных глаз кротость, растерянность, великая озабоченность.