Лихого пирата Накамуру теперь нельзя было узнать. Не узнавали его не только люди посторонние, но и своя собственная команда. Теперь, когда Накамура отсыпался по ночам, они перестали нападать на проезжие корабли, еда и деньги у них постепенно заканчивались, а капитан пиратский и в ус не дул, только и знал, что с зазнобой своей по реке кататься. Назревали бунт и, чем черт не шутит, вздергивание самого капитана на рее — в назидание другим заблудшим начальникам.

Помощник Накамуры, старый моряк Сань Годи, как мог, уговаривал команду потерпеть немного, но с каждым днем делать это становилось все труднее и труднее.

— Он нас променял на девку! — вопили обиженные пираты. — Чего еще было ждать от японца!

Пока дела шли хорошо, никто не вспоминал, что Накамура — японец, как только запахло жареным, это сразу стало очень важным.

Наконец Сань Годи решился и пошел прямо к капитану.

— Капитан, — сказал он с прямотой старого разбойника, — еще немного, и команда разнесет корабль, а нас утопит, как щенят.

Накамура посмотрел на него с тоской. Глаза у него были как у побитой собаки — не утопленной пока, но близкой к тому.

— Что же мне делать, старина Сань? — спросил он. — Ведь я так люблю ее, что сердце у меня сжимается и готово разорваться в любую секунду.

— Так ты ничего не добьешься, — отвечал ему Сань Годи. — Надо похитить девушку.

— Она не любит меня свободной, почему ты думаешь, что пленницей она полюбит меня? — спросил Накамура.

— Потому что ничего другого ей не останется, — твердо сказал Сань Годи.

Накамура повесил голову и ничего не сказал. Но на следующий же день лодку старой Сяо Пан атаковали три пиратские джонки. Старуха, видя, что силы неравные, просто нырнула в прохладные воды Амура и вынырнула уже у берега. Маруся же посчитала бегство позором и вступила в бой с пиратами. Солоно пришлось речным бродягам, ни одна победа не доставалась им с таким трудом. У трех пиратов были выбиты зубы, у двух — сломаны носы, один лишился глаза, а еще один навеки упокоился на дне Черного дракона. И все же Марусю схватили, замотали сеткой, словно редкую рыбу, и доставили к капитану.

Увидев Накамуру, Маруся сверкнула зелеными глазами — словно молния ударила.

— Ты! — закричала она. — Я убью тебя, японская морда! Я перегрызу тебе горло!

Храбрый китайский пират задрожал. Но он испугался не гнева Маруси, он страшился утратить навсегда ее любовь.

— Любимая, — сказал он робко, — это все для тебя. Ты будешь царицей Черного дракона, ты будешь властвовать над душами всех, кто плавает здесь и кто живет по обоим его берегам.

Секунду Маруся сверлила его зеленым лучом из глаз, потом вдруг захохотала.

— Царицей, говоришь? — спросила она. — Ладно, развяжи меня.

Он послушно исполнил приказание…

И с этого мгновения началась у пиратов совсем иная жизнь. Маруся по-прежнему не отвечала Накамуре на его чувства, однако развратила всю команду.

Капитан сделался жалким. По вечерам, совершенно пьяный, он выходил к мачте, обнимал ее и плакал, глядя на заходящее солнце — рыжее, сладострастно трепещущее в жарких струях речного воздуха. Но плакать было бесполезно: теперь его сторонились все пираты, даже верный Сань Годи. Накамура рыдал, словно ребенок, но поделать ничего не мог.

Черной ночью Маруся появлялась на корме совсем голая и серебристая, словно русалка, пела под луной тоскливые песни, на которые выходил из лесу блудливый мохнатый волк и подвывал ей, твердо стуча длинным хвостом по земле. Капитан, утирая слезы, тенью подкрадывался к Марусе сзади и набрасывал ей на плечи дорогие меха из песцов, шелковые халаты, нефритовые и золотые ожерелья, жемчужные бусы — все, что добывалось пиратским промыслом или могло быть куплено за любые деньги. Но она безразличным движением плеч сбрасывала все это в речные пучины, и вечно голодные амуры жадно глотали жемчуг, рвали шубы и платья в мелкую несъедобную пыль.

Однажды Накамура сам подошел к Сань Годи. Помощник был хмур и рассеян и едва удостоил капитана кивком.

— Я умираю, — горько сказал Накамура. — Что мне делать?

Сань Годи долго молчал, словно не слышал своего капитана. Но наконец жалость пересилила его гнев. Он повернул голову к Накамуре и произнес холодно:

— Ты знаешь русскую песню про Степана Разина?

Накамура посмотрел на него со страхом.

— Что ты предлагаешь мне? Я никогда на такое не решусь…

— Ну, так умри, — процедил сквозь зубы Сань Годи, — ни на что другое ты не годишься.

И, видно, так немилосердна была Маруся, что пожар любви, жарче которого нет в мире, даже когда горит тайга, даже когда извергается вулкан — пожар любви в сердце старого пирата Накамуры угас, словно залитый огнем ее жестокости. Впервые за много дней он выпрямил спину и огляделся по сторонам. Взгляд его прояснился и единым махом охватил все вокруг.

Земля была прекрасна. На ней царствовал розовый рассвет, и белые росы высыпали по утрам на просмоленной ночным мраком листве, и нежным касанием освежал пылающие щеки речной ветерок, и прозрачно шевелились в глубинах жирные рыбы с черно-полосатыми спинами, торчали их усы, а на том берегу девки и бабы, слившись в едином песенном союзе, выводили протяжные песни, где было все — и рассвет, и закат, и жаркие ночи, и рыба в реке, и зверь промысловый в тайге — и не было только любви — мучительной, бессмысленной, гибельной.

И вот однажды утром, решившись окончательно, Накамура разбудил остальных пиратов. Ослабленные бездельем, развращенные неподчинением, вставали они с трудом, бранились, со стоном и легким припердом падали назад, на жесткие мореходные койки, раскидывали во все стороны руки и ноги, как не свои, всхрапывали, забывшись, потом вдруг, придя в себя, подскакивали, смотрели ошалевшим взглядом на соседей, которые, почесывая зудные от блох потаенные места, лезли из трюма наверх, на палубу.

Когда все пираты, неодобрительно позевывая и хлопая на голых плечах комаров, встали в неровный ряд на корме, Накамура вышел перед ними во всей славе, с сияющим взором — так что пираты на миг забыли недели его слабости и бесчестья, когда, словно голый червь, пресмыкался он на обшарпанных досках вокруг жестокосердной Маруси. Сама же Маруся, как ни в чем не бывало, сидела на носу и глядела в черные воды Амура и кивала слегка, будто увидела там знакомых русалок.

— Братья, из-за женщины я забыл свои обязанности перед вами, — начал Накамура. — Я забыл об уважении, о долге и о ритуале-ли. Нет мне прощения!

Он низко поклонился команде. Пираты стояли молча, недвижимо, лишь изредка кое у кого вспыхивал на каменном лице серый желвак.

— Соловья баснями не кормят! — наконец тяжело проговорил старший помощник Сань Годи. — Кто виновен, тот искупает свою вину. Кто не может ее искупить, ищет справедливости у Желтых источников. Что предпочитает наш храбрый капитан?